Легенды крови и времени

Привычная биографическая канва: рождение, детство, взросление, женитьба или замужество, появление детей, старость и смерть – для вампиров не годилась. Слишком узкие рамки. Я понимала иронию Маркуса.

– Глава вторая. Я умер. Глава третья. Я родился заново. – Маркус покачал головой. – Знаешь, Диана, вряд ли у меня получится связный рассказ. Тебе покажется странным, но я отчетливо помню кучу разных мелочей и на их фоне едва могу вспомнить даты крупных событий.

– Мэтью уже предупреждал меня насчет особенностей вампирской памяти, – сказала я. – А почему бы нам не начать с чего-нибудь совсем простого? Например, с твоего имени?

Нынче Маркус носил фамилию Уитмор, но я сомневалась, что это его настоящая фамилия.

Помрачневшее лицо Маркуса подсказывало: мой простой вопрос не имел такого же простого ответа.

– Обычно вампиры не разглашают подобных сведений. Имена очень важны, mon coeur, – напомнил мне Мэтью.

Для историков имена были важны не менее, чем для вампиров. Потому я и спрашивала. Зная настоящую фамилию Маркуса, я смогла бы проследить его прошлое по архивам и библиотекам.

Маркус сделал глубокий, успокоительный вдох. Черные нити вокруг него дрожали от возбуждения. Я с беспокойством посмотрела на Мэтью. «Я тебя предупреждал», – говорило выражение его лица.

– Меня звали Маркус Макнил, – вдруг выпалил Маркус.

Маркус Макнил из Хедли, родившийся в августе 1757 года. Имя, дата, место – кирпичи в фундаменте большинства исторических исследований. Даже если Маркус больше не произнесет ни слова, я смогу начать поиски его следов.

– Моей матерью была Кэтрин Чонси из Бостона, а отцом… – Маркусу сдавило горло; он откашлялся и начал снова: – Моим отцом был Обадия Макнил из соседнего города Пэлхем.

– А братья и сестры у тебя были? – спросила я.

– Одна сестра. Ее звали Пейшенс.

Лицо Маркуса побледнело. Мэтью подлил ему вина.

– Старшая или младшая?

Я старалась выведать у Маркуса как можно больше сведений. Возможно, этот вечер был первым и последним моим шансом заглянуть в его прошлое.

– Младшая.

– А в какой части Хедли ты жил?

Чувствуя, что семья для Маркуса – тема болезненная, я постаралась перевести разговор в другое русло.

– За городом. На западной дороге.

– А что ты помнишь о самом доме?

– Немного. – Маркуса удивляло, что меня интересуют подобные вещи. – Входная дверь была красного цвета. Возле дома росла сирень. В мае, когда открывали окна, ее запах проникал в дом. И чем хуже мать относилась к этой сирени, тем пышнее та цвела. А еще помню черные часы на полке над очагом. Часы достались матери от семьи Чонси, и она не позволяла никому к ним притрагиваться.

Маркус вспоминал мелкие подробности из прошлого. До сих пор нити его памяти имели оттенок ржавчины и сепии – признак того, что он долго туда не заглядывал. Рассказ их оживил.

– В Хедли было полным-полно гусей, – продолжал Маркус. – Злющие, они бродили по всему городу и пугали детей. А еще я помню флюгер в виде латунного петуха на шпиле церкви. Его туда приладил Зеб… Боже, я целую вечность не вспоминал про этого петуха!

– Какой Зеб? – спросила я, больше интересуясь еще одним услышанным именем, чем городским флюгером.

– Зеб Пруитт. Мой друг. По сути, мой герой, – медленно произнес Маркус.

Время посылало мне предостерегающие сигналы, эхом отдававшиеся в ушах.

– А какие твои самые ранние воспоминания об этом человеке? – осторожно спросила я.

– Он учил меня маршировать как солдат, – прошептал Маркус. – В сарае. Мне тогда было лет пять или шесть. Мой отец нас застукал и запретил мне водиться с Зебом.

Красная дверь.

Куст сирени.

Бродячие гуси.

Флюгер в виде петуха на шпиле церкви.

Друг, игравший с Маркусом в солдат.

Эти милые сердцу кусочки были фрагментами крупной мозаики, именуемой жизнью Маркуса. Но они не давали возможности выстроить связную картину его прошлого и не сообщали какой-либо значительной исторической правды.

Я уже собиралась задать новый вопрос, но Мэтью покачал головой. «Не вмешивайся, – говорил его сигнал. – Пусть Маркус сам выберет направление дальнейшего рассказа».

– Мой отец был солдатом. Он состоял в ополчении и сражался за форт Уильям-Генри. Когда я родился, он впервые увидел меня только через несколько месяцев. – Голос Маркуса дрогнул. – Я потом часто думал: может, все в нашей жизни пошло бы по-иному, если бы отец вернулся с войны пораньше или вообще на нее не ходил. – Маркуса передернуло; чувствовалось, воспоминания даются ему с трудом. – Война изменила отца. Естественно, она всех меняет. Но у него Бог и страна всегда стояли на первом месте, а правила и дисциплина – на втором. – Маркус вскинул голову, словно такой выбор стоял сейчас и перед ним. – Думаю, это одна из причин, почему и сам не особо верю в правила. Отец считал, что правила не всегда тебя уберегут. В этом я с ним согласен.

– Твой отец рассуждал, как человек своего времени, – сказала я.

Тогдашняя жизнь в Америке была сплошь пронизана правилами и предписаниями.