Легион обреченных

На капеллане был офицерский мундир с фиолетовыми петлицами. Он носил чин майора, то есть принадлежал к старшим офицерам. На левой стороне мундира поблескивал «железный крест».

— Святой отец! Благослови этих достойных воинов, стоящих здесь в Твою честь! Пусть они крушат и терзают красных варваров, мы просим Тебя, наш Отец Небесный, дать нам сил быть орудием Твоей кары для этих красных дикарей.

Дальше я расскажу, что произошло, когда мы с Портой схватили этого капеллана во время большого сражения.

— Вылезайте, вылезайте! — крикнул Старик. — И побыстрее. Это конец Двадцать седьмого полка.

Через двадцать минут наши шестьсот танков

[56]представляли собой искореженные горящие обломки. Еще через двадцать подъехал на своем вездеходе оберст фон Линденау и, взглянув на разбитые танки, сказал усталым голосом:

— Все, кто в состоянии, возвращайтесь на старые квартиры. Двадцать седьмой полк теперь, когда авиация превратила его в металлолом, никакой роли не играет.

Авиация была нашей. По какой-то прискорбной ошибке нас бомбили «штуки».

Через несколько дней мы снова участвовали в бою с новыми экипажами и новыми танками, спешно доставленными из Харькова.

Тогда я с ужасом понял, как война отравляет душу.

Я всегда ненавидел войну и ненавижу сейчас, однако же делал то, чего не следовало; то, что ненавидел и осуждал, о чем сожалею до сих пор и не могу понять, как это я делал.

Я увидел в перископ, как из снарядной воронки выскочил русский пехотинец и бросился к другой. Быстро прицелился и дал по нему пулеметную очередь. Пули взрыли вокруг него землю, но он остался невредим. Когда наш танк приблизился, русский выскочил из второй воронки и побежал, как заяц, к следующей. Вокруг него снова сеялись пули, Плутон тоже открыл по нему огонь, но никто из нас в него не попадал. Порта покатился со смеху и поднял Сталина к смотровой щели.

— Посмотри на работу наших метких стрелков, — сказал он коту.

Русский, видимо, обезумел от страха, потому что начал бегать по кругу. Наши пулеметы снова застрочили по нему, однако, к нашему изумлению, мы по-прежнему не могли в него попасть. Старик со Штеге заливались смехом почти так же, как Порта, и Штеге сказал:

— Господи, неужели ты не можешь держать эту … черту горизонтально?

Я мысленно выругался, и когда русский прыгнул в очередную воронку, навел на нее огнемет и выпустил струю пламени, с ревом пронесшуюся по земле. Потом повернулся к Старику и сказал:

— После этого он не поднимется.

— Неужели? — ответил Старик. — Посмотри в прицел.

Я едва верил своим глазам: почерневший от огнеметной сажи пехотинец забежал в дом. Остальные четверо громко захохотали.

Тут для меня стало делом чести убить этого человека, и я стрелял по дому, пока он не вспыхнул.

Дело чести. Как я мог? Как мог убить человека только ради собственного тщеславия?

Но я это сделал, о чем сожалею. Война с ее вечными убийством, шумом, пламенем, разрушением незаметно отравила меня.

Даже самый фанатичный нацист должен был теперь признать, что великое наступление у немцев сорвалось, потому что мы готовились к отступлению в больших масштабах. Делалось последнее сверхчеловеческое усилие, чтобы добиться победы немецкого оружия. Наша рота дошла до Бирютска, где находилась на отдыхе целая кавалерийская часть. С близкого расстояния и в короткое время мы превратили людей и коней в вопящую окровавленную массу перепуганных людей и брыкающихся животных. Потом вынуждены были отступить, так как против нас бросили большой отряд Т-34.

Повсюду были тяжелые бои и тяжелые потери.

Мы уничтожили окруженный полк, который, подобно нашему Сто четвертому гренадерскому, не желал сдаваться. Вывели танки на позиции и обстреливали русских три часа. Крики их были ужасны. Когда все было кончено, нам предстала жуткая картина: повсюду были разбитые грузовики, оружие и фантастически изуродованные солдаты, все они были женщинами. Многие хорошенькими, белозубыми, с красными от лака ногтями [57]. Это было километрах в полутора к востоку от городка Ливны.

Старик побледнел.

— Давайте дадим слово друг другу, что те или тот из нас, кто останется жив, напишет книгу об этой отвратительной бойне, в которой мы приняли участие. Пусть эта книга будет ударом в глаз всей грязной военной своре — немецкой, русской, американской, какой угодно, — чтобы люди могли понять, до чего нелепа и гнусна эта идиотская пропаганда войны.