Лекарство от нерешительности

Певец (вместе с бэк-вокалом) не сомневался: нигилизм будет побежден только не нуждающимся в поводах сексом в сочетании с минимумом слов и аккордов. Раньше я не представлял, сколько в мире гениев; мне стало обидно за группу, не удостоившуюся ни строчки положительных отзывов. Мы с Бриджид качались на качелях до самой середины следующего шедевра, «Каждая женщина в мире»; тут Бриджид сказала «Не хочу быть каждой», и мы пошли развлекаться дальше.

У бассейна нам встретилась Амира. По нашему виду она поняла, что мы достигли просветления, и известным жестом одобрила наш выбор. Бассейн был битком набит практически голыми немцами и евреями, мрачными и/или окосевшими после экстази, — каракули волн набегали на их торсы, делая белые белее, а смуглые — зеленее.

— Какая милая сцена, — произнес я, а сам подумал, что лет шестьдесят назад сцена была бы куда милее.

Мы вместе побрели в западном направлении, по грязной дорожке из красного кирпича. План был следующий: забраться на гору, посмотреть с горы на долину и вернуться в отель.

— И все? — удивился я. — А как же цель?

— Я свою предложила. Можешь добавить еще целей.

— Просто подняться и спуститься? Туда и обратно? А в чем тогда смысл нашего путешествия?

— В движении.

Кузнечики в придорожной траве потрескивали, как электрические разряды, свет пятнами шлепался на застывшие, ослепительные листья невозможно тропических и просто тропических деревьев. Мы шли мимо кофейных кустов. Странно, подумал я, почему эти блестящие ярко-красные ягоды находят бесславный конец в кишках североамериканцев в виде учащающей пульс черной жижи. Ягоды — в смысле зерна — были рассыпаны для просушки у крытой жестью хибарки; они казались лежбищем сирен, поющих на недоступной человеческому слуху частоте. В воздухе вибрировали запятые, точки и волнистые линии голосов — сверкающие, беззвучные.

— Так, наверное, видел мир Ван Гог. Во всяком случае, у меня такое впечатление. А у тебя? Посмотри, трава волнистая, земля волнистая, даже воздух волнистый!

Единственный способ отойти от бесконечной перцепции — разговаривать. Однако, разговаривая на родном языке, можно заплутать, особенно если вы (как я) доверчивы до такой степени, что принимаете за чистую монету все, услышанное от самого себя.

— В такие дни, Бриджид, — начал я, — мне кажется, что еще чуть-чуть — и мы с тобой осознаем себя как экзистенцию. — Во мне говорил Отто Ниттель, разжеванный, но не переваренный, — его философия проступала сквозь мои мысли, как водяные знаки сквозь чернильные каракули.

— Дни? Почему ты говоришь о них во множественном числе? Мы ведь только сегодня испытали это странное, всепоглощающее…

Как-то так получилось, что я теперь шел впереди Бриджид. Я остановился перед лощиной, или arroyo, забиравшей вправо, и взмахом руки изобразил «Только после Вас». Листья призывно шелестели, над ними обнадеживающе круглился свод.

— Ты уверен, что нам надо сюда лезть?

Я взял Бриджид за руку и потащил ее в лощину.

— Возьми меня за другую руку. За ту, которую уже стискивал.

Я поменял правую руку на левую и повел Бриджид за собой. Между деревьями едва можно было пролезть, и по мере сужения прохода я ощущал, как изменяется мое сознание: воспоминания вызывали ассоциации, ассоциации трансформировались в мировоззрение. Повинуясь моему решению, мы неуклонно забирались в чащу. Я не мог дать разумное объяснение этому решению, но дело было сделано, действие предпринято — я чувствовал, что, пожалуй, теперь не потеряю след, как не теряет след гончая — уж очень соблазнительно пахла свобода.

— Просто верь мне, Бриджид, как я верю тебе.

— Именно поэтому я не могу тебе верить! — Бриджид тоже была готова ко всему, однако ее готовность напоминала кроличье ухо, этакий локатор: малейшее подозрение — и кролик припустит по лугу. Впрочем, все мы немножко локаторы, все мы с разной степенью точности улавливаем данные из внешнего мира.

Я остановился на тропе. Под ногами чавкала непросыхающая грязь. Я обнял, да что там обнял — сгреб Бриджид — настоящую личность, прелестную женщину, к тому моменту, безусловно, уже преданного друга — и прошептал ей в пушистенькое розовое ушко:

— Я тебе верю, потому что ты умная, справедливая и эрудированная. Извини за примитивный язык. Я думаю, что ты очень хорошая.

И я верю в себя, потому что я с тобой.

Бриджид слегка отстранилась и спросила:

— Почему ты раньше ко мне не прикасался?

— Я прикасался.

— Едва один раз и всего лишь за руку. Ох! Я так плохо говорю по-английски!

— Знаешь, у меня ощущение, будто ты видишь меня насквозь…

— Ничего подобного.

— Моя прозрачность для меня оскорбительна. По-моему, для тебя она оскорбительна тоже. — И такими конструкциями выражается носитель великого английского языка! — Вот я и думал, что не нравлюсь тебе. А сейчас я пытаюсь сказать, используя весь свой скудный словарный запас, что ты можешь делать со мной, что захочешь. Вероятность того, что я подчинюсь любому твоему решению, очень велика.