Лекции об искусстве

Если существует тот или другой принцип или секрет, на которых основывался Тернер, достигая блестящего света, то это — ясное и тщательное изображение теней

. Пусть все в его предметах или в атмосфере будет темным, туманным и неопределенным, об одном он непременно позаботится — именно о том, чтобы его тени были резки и ясны; он знает, что свет тогда позаботится уже сам о себе и он сделает их ясными не посредством черноты, а придав им ровность, единство и резко обозначенные края. Он придаст им ясность и отчетливость и сделает их такими, что в них будут чувствоваться тени, хотя бы они были настолько бледны, что если бы не их решительно очерненные формы, то мы вообще не заметили бы в них темноты. Он будет набрасывать их, подобно прозрачным покрывалам, одну на другую по земле и на воздухе, пока вся картина не будет трепетать ими, и несмотря на это, даже самая темная из них будет бледно-серой, пропитанной насквозь светом. Мостовая на левой стороне картины Геро и Леандр

вся представляет собой высший образец подобного волшебства, который только я знаю в искусстве; но и всякое его творение носить неизменно следы главного принципа; возьмите виньетку, изображающую сад на заглавном листе поэм Роджерса и заметьте изображение баллюстрады на правой стороне; самые балясины бледны и неопределенны, и свет между ними слаб, но тени их резки и темны, и промежуточный свет настолько силен, насколько это возможно. Посмотрите, насколько отчетливее тень бегущей по мостовой фигуры, чем клетки самой мостовой. Посмотрите тени на стволе дерева на стр. 91: насколько они превосходят все детали самого ствола, насколько они темнее и заметнее любой части ветвей или сучка; то же в виньетке к «Beech-tree‘s Petition» Кэмпбеля. Возьмите далее те характернейшие для Италии черты, которые сконцентрированы на 168 странице Роджерсовой «Италии», где длинные тени стволов резче всего бросаются в глаза из всех частей переднего плана, и послушайте, как Вордсворт, самый зоркий из всех современных поэтов по отношению ко всему глубокому и существенному в природе, иллюстрирует Тернера здесь, подобно тому как он иллюстрировал его во всех других пунктах: «у подножия высокой сосны сидел я по вечерам, и ты, тень ее голого, стройного ствола, так часто тянулась ко мне, подобно длинной, прямой тропинке, едва заметной на лужайке» (Excursion, book VI).

В Rhymers’Glen

(иллюстрации к Скотту) обратите внимание на переплетающиеся тени на дороге и пересекаемые ими стволы, затем — на мост в Армстронгской башне

, и, наконец, на длинную бриенскую дорогу, где мы видим две-три мили, выраженные одними играющими тенями, а вся картина кажется полной солнечного света благодаря длинным темным линиям, которые фигуры бросают на снег. «Hampton Court» в английских сериях — другой в высшей степени поразительный пример. В самом деле, общая система исполнения, наблюдаемая во всех рисунках Тернера, заключается в том, чтобы сделать великолепно и подробно отделать свой фон, иногда пунктируя его и придавая ему беспрестанно бесконечное количество тонких таинственных деталей, и на изготовленном таким образом фоне набросить свои тени одним взмахом, оставляя необыкновенно резкий край водянистого цвета. По крайней мере, так обыкновенно бывает в грубых, свободных вещах его вроде вышеупомянутых. Слово недостаточно точно, чтобы выразить, недостаточно тонко, чтобы проследить беспрерывное, все проникающее влияние

§ 6. Действие его теней на свет

более тонких и неопределенных теней в его произведениях, то проходящее насквозь влияние, которое придает оставляемому ими свету его страстную силу. Мы чувствуем свет над каждым камнем, каждым листом, над каждым облаком, словно он действительно льется и трепещет перед нашими глазами. Это — движение, это — настоящее колебание, сияние испускаемого луча; это не тусклое, общее дневное освещение, которое падает на пейзаж безжизненно, бессмысленно, без определенного направления, одинаково на все предметы и мертвенно на все предметы; этот свет дышит, живет, играет; он чувствует, воспринимает, радуется и действует, выбирает одни предметы, отвергает другие; он перепрыгивает с скалы на скалу, с листа на лист, с волны на волну, то пылая пожаром, то сверкая, то слабо мерцая, смотря по тому, что он поражает; или в святые моменты своего настроения он обнимает и окутывает все предметы своим глубоким полным миром, a затем снова пропадает, словно сбившись с пути, охваченный сомнением и мраком, или гибнет и исчезает, втягиваясь в сгущающийся тумань, или тая в печальном воздухе, но все-таки, вспыхивающий или потухающий, искрящийся или спокойный, он остается живым светом, который дышит даже в состоянии глубочайшего покоя и оцепенения, который может уснуть, но не умереть.