Ленин

Радек, одна из самых оригинальных и даже комических личностей большевизма, говорил, что Ленин был «первым человеком, который в то, что мы писали, поверил не как в вещь, возможную через 100 лет… а как во что-то неслыханно конкретное…». Величие Ленина в том, продолжал Радек, что он оказался способным «преодолеть все колебания в партии и повести ее на борьбу за власть». Радек привел пример, который, по его мнению, подтверждает это «величие». В одном из своих выступлений в 1921 году Ленин заявил, что «военный коммунизм» был ошибкой. Я позвонил ему и сказал о своем несогласии с этой оценкой. Он пригласил меня к себе и сказал: «…кто вам сказал, что историк должен правду устанавливать; партия три года вела одну политику, теперь она смотрит на нэп как на грех. Вы можете написать сто теоретических статей, что это не грех, но все-таки в душе вы скажете, что это «грех». Надо сказать «наплевать» и сказать, что это была глупость, а потом через год пишете исторические брошюры, в которых вы докажете, что это было гениально…»{1}

Трудно выразиться с большим цинизмом о политике, как, например, в данном случае это продемонстрировал Ленин. Но здесь нет «откровения». Это было известно еще до октябрьских событий. Интересно другое – то, что его соратники уже без оговорок относят этот циничный, вульгарный прагматизм к проявлениям «величия» Ленина.

Я думаю, что А.Н. Потресов имел в виду именно эту черту вождя, говоря «злодейски гениальный Ленин»{2}. В развернутом виде фанатичную заряженность Ленина на захват и удержание власти сформулировал известный историк Михаил Геллер на международной конференции в Неаполе (ноябрь 1990 года). «Парадокс Ленина, – говорил М. Геллер, – сочетание фанатичной моноидейности с абсолютной открытостью в отношении средств, которые можно использовать для реализации идеи. Павел Аксельрод, один из первых русских марксистов, вспоминает, как в 1910 году на конгрессе социалистов в Копенгагене член исполкома II Интернационала спросил его о Ленине: неужели все расколы, раздоры и скандалы в вашей партии – это дело рук одного человека? Как может один человек быть таким неутомимым и опасным?

Аксельрод ответил: представьте себе человека, который 24 часа в сутки занят революцией, который не думает ни о чем другом, кроме революции, который во сне видит сны о революции. Попробуйте иметь дело с таким человеком. Цитирую Фому Аквинского, признавшегося: я боюсь человека одной книги. Марк Алданов добавляет еще страшнее: человек одной газеты, в особенности если она называется «Правда». Ленин был человеком одной идеи, одной книги, одной газеты, одной партии. При единственном условии, что это была его идея, его книга, его газета. И, конечно, его партия. Идею Ленина, которая владела им 24 часа в сутки, можно выразить одним словом: власть»{3}.

Геллер весьма удачно охарактеризовал Ленина как политика. Но я добавил бы: самое главное, самое основное состоит в том, что он смог свою фанатичную убежденность и кредо передать в конечном счете огромному количеству людей. Свой фанатичный максимализм Ленин направил на достижение поначалу «первой фазы коммунистического общества», когда «все граждане превращаются здесь в служащих по найму у государства, каковым являются вооруженные рабочие. Все граждане становятся служащими и рабочими одного всенародного, государственного «синдиката». Все дело в том, чтобы они работали поровну, правильно соблюдая меру работы, и получали поровну»{4}.

Ленин смог случайную идею диктатуры пролетариата, встречающуюся у Маркса, кажется, всего раз-другой, в частности, в письме 1875 года, но совсем не как орудие власти, сделать главным стержнем всей своей политики и практических действий.

И в этом тоже нет ничего удивительного. Сколько на свете существует одержимых какой-либо идеей людей, чудаков, последователей, которых можно усадить всех на одном диване… Ленин же смог заразить своей верой огромное число людей, несмотря на ее большевистскую бредовость. Даже трезвые люди из числа социалистов не были услышаны. Г.В. Плеханов согласился с определением репортера «Единства», назвавшего курс Ленина на социалистическую революцию «бредом». Он, «бред», бывает иногда весьма поучителен в психиатрическом или в политическом отношении. Плеханов ссылается на Чехова и Гоголя, ярко исследовавших феномен «бреда». Но «это не значит, конечно, что я ставлю Ленина на одну доску с Гоголем или Чеховым. Нет, – пусть он извинит меня за откровенность. Он сам вызвал меня на нее. Я только сравниваю его тезис с речами ненормальных героев названных великих художников…»{5}.