Бросается в глаза его стремление вести свою жизнь по раз навсегда твердо заведенному порядку. В этой области он был консервативен до крайности. Под давлением обстоятельств ему приходилось выбиваться из начертанной колеи, но при первой же возможности он спешил к ней возвратиться. Его идеалом было точное расписание дня — время сна, работы, еды, отдыха, прогулок. Обязанности редактора, политического руководителя принуждали его к постоянным встречам и разговорам со множеством людей. Они для него были и нужны, и интересны, но он и в них хотел внести порядок. Быть целый день на людях, часами и часами говорить с ними, как это делал его товарищ по редакции Мартов, было вне его сил. Он без насмешки, серьезно, с каким-то ужасом говорил: «Мартов может одновременно писать, курить, есть и не переставать разговаривать хотя бы с десятком людей». В первые годы эмиграции Ленин так уставал от разных деловых и неделовых разговоров, что делался от них совершенно больным и неработоспособным. В Мюнхене, пресекая визиты к себе и разговоры в неположенное время, он отправил Крупскую просить Мартова больше не ходить к нему. «Условились, — сообщает Крупская, — что я буду ходить к Мартову, рассказывать ему о получаемых (для редакции) письмах, договариваться с ним». Сутолока отягощала Ленина.
Меланхолии, апатии не было. Смены настроения всегда вообще имели явную причину и были адекватны.
Когда Владимир Ильич незадолго до своей роковой болезни поехал в Костино, он в один из последующих дней по приезде направился к скотному двору, чтобы осмотреть его. Служащие совхоза «Костино» еще не знали Владимира Ильича, и, так как вход на скотный двор для посторонних был запрещен, сторож не пропустил Ленина. Владимир Ильич спокойно повернул вспять, не сказав ни слова.
Ленин был страстный охотник, но охотился редко. На охоте горячился, несмотря на большую выдержку в больших делах. Так же как великие стратеги бывают обычно плохими шахматистами, люди с гениальным политическим прицелом могут быть посредственными охотниками. Помню, с каким прямо-таки отчаянием, в сознании чего-то навсегда непоправимого Ленин жаловался мне, как он промазал на облаве по лисице в 25 шагах. Я понимал его, и сердце мое наливалось сочувствием.
Как-то мы разместились на опушке большого леса. Егерь начал подманивать. Солнце сильно пригрело, и меня потянуло к дремоте. Внезапно около Владимира Ильича с резким шумом поднялась тетерка. Он громко крикнул: «Тетерев!» Егерь на это сердито передразнил: «Тетерев! Конечно, тетерев. Это же матка. Отчего не стрелял?» Ильич на это также сердито крикнул:
«А сам отчего не стрелял?» Егерь в свою очередь: «Я подманиваю, мне стрелять не полагается. Вы должны были стрелять» — и как-то выругался. Кто-то из охотников дернул его и прошипел: «Не ругайся, это же сам Ленин!» Егерь присел: «Что же ты мне раньше не сказал, что это Ленин, а болтаете — слесарь. Эх, мать честная! Это, выходит, я самого Владимира Ильича обругал! Ей-богу, не знал. Извините, пожалуйста».
Охота оборвалась. А бедный Плешаков долго еще ворчал и бурчал себе под нос: «Вот те раз! Как же это я так... Не знал, сказали — слесарь, а то бы разве я?» — и т. п.
Привлекательность охоты состоит в том, что она действует на сознание, как оттяжной пластырь на больное место...
Когда Ленин оправился от первого удара, он настойчиво боролся за право охоты. В конце концов врачи уступили ему под условием не утомляться. На каком-то, кажется агрономическом, совещании Ленин подсел к Муралову. «Вы с Троцким частенько охотитесь?» — «Бывает». — «Ну и как, удачно?» — «Случается и это».
Охотничье ружье В. И. Ленина, с которым он охотился в Московской области с 1918 года... Получено им из складов ВЧК в 1918 году. Двустволка бескурковая. Фирма бельгийская, Defourny Sevirna Liege. Сделано по заказу варшавской фирмы «Роберт Циглер», № 3559. В желтом потертом кожаном чехле.