Ленинский тупик

А фальшь и в семи щелоках не отмоешь.Что же такое получается, товарищи? Оказывается, не только тетка Ульяна, но ученый человек, писатель, наставляет меня: ради детей живи с изменщиком, с поганцем-вруном, с выпивохой живи, ну, а камень, конечно за пазухой держи. Как тут обойдешься без здоровеной каменюки. Ради нашего будущего, значит, хоть какая ложь - не ложь!

Так неужто тетка Ульяна права? Как хотите судите. Не верю я этому!

Смотрю я вокруг себя и вижу, что люди, которые хотят себя уважать, не так живут, как этот писатель и тетка Ульяна советуют…

А тля всякая оправдание завсегда ищет, чтоб хоть во лжи жить, лишь бы в сытости. Если я, подсобница каменщика, знаю это твердо, как же писатель не понимает? Пусть не обижается,- гремит он, как жесть на ветру. И все!

Извиняйте, дорогие товарищи, если что не так.

К сему Нюра Староверова”.

Александр взглянул на Огнежку оторопело

Он был поражен не столько самим письмом (“Нюра и не такие коники выкидывала”), сколько тем, что жюри присудило ей первую премию.

Нюре - первую, а учительнице, которая у Нюры экзамены принимала за седьмой класс,- вторую.

Он, Александр, подсмеивался над Нюриным синтакcисом - но ведь всякий видит, что жена его в каменной кладке сильнее, чем в грамоте. А дали первую!

Вторично Огнежка приехала в общежитие недели через две, привезла Нюре книги. “Честные”, как она- их назвала. Все книги Огнежка делила прежде всего на “честные” и “нечестные”, в которых авторы ужами уползали от трудных проблем.

Одна из книг, растрепанная донельзя, в пятнах кирпичной пыли, Нюре не понравилась сразу. Даже фамилия автора показалась несерьезной. Овечкин! Овеч-кин - Барашкин - Козленкин.

- Это про что? - Нюра вяло полистала для приличия. И вдруг словно в грудь ее ударило. -

“.. .Есть в районе очень богатые, крепкие колхозы, и есть слабые колхозы… Я думаю, такой пестроты не было и в старой деревне. Конечно, были в каждом селе батраки, середняки, кулаки - разно люди жили, - но между селами одной волости не было, не могло быть такой разницы, как сейчас… Земли поровну, и земля одинаковая, один климат, одно солнце светит, одна МТС машины дает - и такая разница! Когда же мы доберемся до причин и покончим с этой пестротой? ..”

Вот тебе раз! Из “Перевоза” клубнику в Воронеж возили. На председателевой “Победе”. А за три километра от “Перевоза” хлеба не купишь. Говорили, от веку так. И вдруг - “когда же мы доберемся до причин!” В тоске. С болью.

И хотя назавтра предстоял трудный день, на ветру, в грязище, со всеми передрягами неритмичной работы, Нюра, закончив домашние дела, прилегла с книжкой в руках на краешке железной кровати, рядышком с мужем, и старалась не шевельнуться, не разбудить.

Она читала до самого утра, и с этой ночи десятки “почему?”, жившие в ней подспудно, осознаваемые смутно, начали проступать отчетливее, как если бы эти лепившиеся друг к дружке “почему?” были начертаны на тетрадном листочке, который едва белел на столе, в полумраке.

А сейчас уж рассвет, и она отчетливо видит каждое слово.

“Почему Шура по-прежнему потрафляет Тихону? Именно Тихон, да Гуща ему ноги подбили, когда насмеялись над его затеей “улицы с фонарями?”

Почему Тихон донимает Тоню? Ведь он нам с Тоней подотчетен: тайно голосуем за него. Бумажками. А Тихон все одно кудесит, как, говорят, было только во времена культа личности. На что же он рассчитывает? Почему на нас с Тоней ему наплевать с самых высоких подмостей? Что мы для него - пустое место?”

На многое, на очень многое Нюра не находила в книжках ответа. Но тем не менее, приходя к кому-либо, она прежде всего искала глазами полочку с книгами, и если не видела книг, ей казалось, что она смотрит в лицо слепому…

Об этом - и не только об этом - хотела рассказать Огнежка Ермакову, когда они гуляли неподалеку от ночного санатория, по лесной тропе. А - он? Снегирь ему интереснее…

Ермаков настиг Огнежку, запыхавшийся, по пояс в снегу.

- Ты что? Рассердилась? О Нюшке не стал слушать? Буду! Давай! О Шурке! О Нюшке! О любой зверушке…

- Да вы что, слепорожденный?! Не видите того, что вокруг вас происходит? У газетных киосков очереди. Молчуны и те заговорили. И как заговорили! Даже Шураня-маленький,,.

- Ермаков перебил ее нетерпеливо: - Знаю!

Рассказывали, нюрин мальчонка взгромоздился на Нюрины колени, , и произнес певучим, как у Нюры голоском, не выговаривая “р”, слова, которые облетели стройку: “Тетка Ульяна глозится: “Бог накажет! Бог накажет!..” Надо подвести зенитку и сшибить бога. Чтоб никого не бояться”. И Шураня изо всех силенок швырнул кубик в потолок.

- Слышал! - повторил Ермаков, раздражаясь.- Все теперь умные да смелые. Все! Даже Нюшка!..

Быстро темнело. Похолодало. Скрип Огнежкиных шагов затихал. Чувствуя, что он теряет дружбу Огнежки, и безвозвратно, и не понимая почему (“Не из-за Нюшки же в самом деле!”), Ермаков заторопился следом. Шляпа слетела, он поймал ее на лету, бежал с непокрытой головой, на которую сыпался снег с потревоженных ветвей.