Ленинский тупик

Наступало то время суток, которое Игорь любил более всего. Вялый февральский рассвет чуть брезжил. Небо над дальним недостроенным корпусом цвета густой синьки словно кто-то разбавлял водой. Оно блекло, серело.

Слепящие, по четыре в ряд, прожекторы на едва различаемых в сумраке столбах еще не погасли. В смешанном, дымчато-сиреневом свете мелькали, пересекались тени — от неторопливой стрелы башенного крана, от скользнувшей в воздухе бадьи. От каждого предмета тянулось несколько теней.

Бригадиру сумеречный свет, видимо, не мешал. А Игорю было приятно, что с каждой минутой предметы вокруг становились четче, объемнее.

«Рождение ясности!» — так называл Игорь Иванович милые его сердцу минуты рассвета на стройке.

Но в это утро рождалась не только мглистая ясность февральского дня. Утро несло с собой и другую ясность. Человеческую… Так ему, «романтику» по натуре, казалось..

«Боги на машинах»

Утро, и в самом деле, принесло «рождение ясности.» Но совсем иную «ясность».

С утра Некрасов на работу не явился. Не явился ни на другой день, ни на третий… Первым запаниковал Ермаков. Где ваш «доблестный рыцарь»! — спросил — Огнежку. — Куда вы его девали?

— Кто мой «доблестный рыцарь»? Кого вы имеете ввиду?

— Маркса-Энгельса, кого же еще? Не пришел и не позвонил…

Огнежка развела руками. Это на него не похоже. Некрасов пунктуалист… Не случилось ли чего?

В течение дня служба «Мосстроя-3» обзвонила, по распоряжению Ермакова, все московские больницы. Фамилия «Некрасов» не зарегистрирована нигде…

Огнежка, добрая душа, спросила адрес университетского общежития и, по дороге домой, заехала туда. Некрасов оказался дома. В полном здравии. И в полной растерянности. Попросил успокоить Ермака. Он передаст для него письмо.

— Так давайте же его, завтра с утра оно будет у Сергея Сергеевича.

— Огнежка, дорогая. Вокруг меня завязывается какое-то грязное дело. Я не хочу, чтоб на вас легло пятно. И вы попали бы, не дай бог, в сообщники. Или даже в свидетели.

— Какое может быть пятно у Маркса-Энгельса?! Какая-то дьявольщина!

— Спасибо за веру в меня. Завтра утром к вам зайдет наш общий знакомый. Художник… Да-да, «Ледяное молоко». Он передаст вам мое письмишко. И завтра же пожалуйста, вручите его Сергею Сергеевичу..

— Так звякните ему сейчас!. Он очень встревожен.

— Я не хочу и его втягивать… не понятно во что…

— Господи, что за конспирация?

— Увы, Огнежка. Комендант общежития вас не засек?. Вы ему не представлялись? И прекрасно! Извините, Огнежка, письмо будет заклееным. Если меня в чем-то обвинят, — вы не при чем. «Девочка понятия не имеет, о чем оно». Ясно? До свидания, дорогая наша Огнежка!

Утром, как только в трест прибыл Ермаков, ему был вручен коверт.

«Сергею Сергеевичу. Лично!»

Ермаков рванул конверт, не вызвав, как обычно, секретаршу с ее «почтовым ножичком».

От руки писал «Иваныч»! Почерк нервный с острыми, как пики, углами:

«Дорогой Сергей Сергеевич! Три дня назад меня срочно вызвали к Е. А. Фурцевой, которая, от имени Хрущева, сняла меня с работы. Звонить и писать Ермакову категорически не рекомендовали.

Мне хотелось бы увидеть вас — на нейтральной почве. Чтобы понять, что стряслось. Преданный вам, Иванович. Он же «злой мальчик».

Ермаков поскрипел зубами. «Конспиратор!» И тут же всю конспирацию отшвырнул, как окурок. Позвонил Некрасову домой.

Оказалось, это телефон не Некрасова, а коменданта общежития.

— Некрасова! Позвать! Ср-рочно!!

Минут через сорок Некрасов пересел со своего «Москвиченка» на подкативший заляпанный грязью «ЗИМ», и первое, что он услышал от Ермакова: «В кошки-мышки с ними играть нельзя! И — не будем!».

Едва пересекли мост через Москва-реку, остановились. Ермаков дал шоферу какое-то поручение, и тот покинул машину.

— Не волнуйся, Иваныч! Не так страшен черт! Неторопливо! Ничего не пропуская! Давай!

— Ну, явился на Старую площадь. Сразу, без промедлений, сопроводили «на небеса».

Екатерина Алексеевна встала мне навстречу. Передала от имени Хрущева, что я блистательно справился с труднейшим партийным поручением.

«Строительство в Заречье идет хорошими темпами, никаких претензий к Юго-Западу у нас больше нет».

В течение беседы ее лицо, Сергей Сергеевич, менялось поминутно. Приветливое, я бы даже сказал, обаятельное, расплывалось в материнской улыбке, — естественно, я решил, что меня вызвали наградить орденом или, по крайней мере, какой-нибудь грамотой ЦК КПСС.

Затем вдруг начала длинно и путанно рассказывать о Париже, в котором только что побывала, по приглашению французской компартии. В Париже, говорит, просто ужас. Всеобщая забастовка. Закрыто даже метро. Студенческие волнения. Побоище с ажанами. Я не сразу поняла, что за ажаны… Более того, пятизвездная гостиница, в которой мы жили, не могла вызвать такси. Ужас-ужас!