Ленинский тупик

И вдруг — Нюра с ребенком! Воистину как снег наголову! Чумаков пришел в ярость: «У меня чай пил, а на стороне брюхатил?!»

«Стала им теща зарплату выводить:Микишке — тыщу,Нихишке — тыщу,А Шурке-набаловушку — пригоршню пятаков…»

Когда Александру снизили зарплату, он в запальчивости обозвал Чумакова «кротом» («Подкапываешься под меня, крот!»), и… пришлось ему перейти на «пригорышю пятаков».

Силантий пробовал заступиться за своего ученика, потому-то и поспешил похвалиться его стеночкой… Когда пришла газета с заметкой об Александре Староверове-передовике, Чумаков разрешил Александру явиться с повинной. Попросить прощения хотя бы за «крота». Александр не пришел…

Заступничество Силантия с той поры вело к последствиям прямо противоположным. «Бить, пока не отучим отбиваться!» — заявил Чумаков.

На подмостях говаривали: «Был Сашок за набаловушка, стал — пропащая головушка…»

В шуточных стихах прямо об этом не говорилось. Они лишь намекали.

Но и намек привел Чумакова в исступление.

Если бы не Тихон Инякин, он бы, наверное, сорвал страничку со стихотворением.

Тихон Инякин оттянул его за руку от «Строителя», цедя сквозь зубы со злостью:

— Не тут роешь, Пров!

Пришла в клуб и принарядившаяся Огнежка. Александр нашел, неожиданно для самого себя, что-то общее между золотыми клипсами Огнежки, и шебутными, все цветов, нарядами Тоньки.

Каждая хочет чем-то выделиться. Тонька на постройке самая ободранная, а тут самая нарядная.

Только на одной девушке не было никаких украшений. Только одна она ничем не стремилась выделиться. Куда бы ни смотрел Александр, он все время видел ее кудерьки. Не закрученные дома гвоздем, а природные. Цвета воронова крыла.

— Крепенько вас… — шепнула ему Огнежка.

Александр не сразу понял, о чем речь, наконец до него стал доходить въедливый тенорок Инякина.

— … Не хотелось омрачать праздник, но, сами видите, вовсе Староверов от рук отбился.

Почему Староверов от рук отбился? Связался с Некрасовым. С крановщиком. «Немой» нынче свое лицо раскрыл. Не удержись я за крюк, убился бы. Ну, с Некрасовым разговор особый… Староверов, значит, подпал под влияние…

Этот голос становился для Александра все более невыносимым, терзал барабанные перепонки. Он вскочил на ноги и, не успела Огнежка и рта раскрыть, пропал в полуоткрытой за его спиной двери; точно в люк провалился.

— Как бы Шура сейчас не надрался! — испуганно воскликнула Тоня. — Его Чушка так крестил-материл!

Всполошилась и Нюра.

Включили радиолу. Но ее вскоре прикрыли: фокстроты и вальсы танцевали только подсобницы, обхватив друг друга за шею.

Чумаков вскричал пронзительно: «Елецкого!» Старики каменщики поддержали его, кто-то сбегал за гармонью.

Послышался гортанный, еще не совсем уверенный, вполсилы, голос Тони:

«Эх, гармощка-горностайка,Приди, милый, приласкай-ка…»

Вперед выскочил Тихон Инякин. Держась за Чумакова, начал подбрасывать вверх ноги в лакированных с трещинками ботинках.

За ним пустился еще кто-то из стариков, и вскоре началась, как ее здесь называют, «слоновья пляска», когда танцуют все до одного — и стар и млад, зрителей нет. Веснушчатый парень из соседней бригады играет как может — все песни на один мотив.

Отбивает подошвами краснолицая, в широкой плисовой юбке тетка Ульяна. Голосит своим дребезжащим альтом:

— Большая, красивая — свеча неугасимая… — Прошлась мимо Инякина, раззадоривая его: — Горела, погасла — любила напрасно…

Инякин отвернулся от Ульяны, пляшет — словно глину месит. На одном месте. Вокруг него медленно ходит, притопывая и по-гусиному вытягивая морщинистую шею, Чумаков. Подмаргивает своим красным глазом: «Добавим грамм по сто — двести…«…Пританцовывая машинально в такт «скрипуше», Чумаков пятится к дверям, возле которых стоит в толпе девчат Тоня Горчихина. Он знает — Тонька хоть и без меры горласта, а девчонка безотказная, добрая. Если кому деньги нужны позарез, иди к Тоньке — всю Стройку обежит, одолжит и даст.

Но Тоня почему-то решительно отстранила скомканные в его потном кулаке деньги, и он сам нетвердыми шагами направился к двери, — под настороженное предупреждение Ульяны:

— Наклюкался!

Шура появился и, похоже, где-то хорошо выпил, чего за ним раньше не знали… Лицо точно кровью налито.

На него внимание не обратили… Старики по-прежнему «отплясывали. Елецкого». Простенькая мелодия вызывала в памяти первую сложенную своими руками дымящую печку, посиделки с деревенскими девчатами, запахи цветущих трав, ночное.

— Давай, девки! — весело кричали они, не замечая ни скованности и бледности Нюры, ни отчаяния Тони.