Ленька Охнарь (ред. 1969 года)

— Давайте приступим, — слегка краснея, твердым голоском сказала Виолетта Морисовна и, открыв курсовой журнал; стала вызывать по списку, знакомиться со студентами, проверять знания. Вопросы она задавала на родном языке, и отвечать ей старались по-немецки; некоторые делали это без затруднений.

«Вот и подкатило», — подумал Леонид с внутренней насмешкой над собой. Он старался принять непринужденную позу, то облокачивался на стол, то откидывался на спинку стула и сам не замечал, что все время ерзает. Чем лучше изъяснялся спрашиваемый студент, тем более убитым чувствовал себя Леонид.

Аркадий Подгорбунский отвечал уверенно, хотя два раза и сбился. Зато держался свободно. Его друг Васильков блеснул основательными знаниями. Близорукая, сутулая девушка пустилась с Виолеттой Морисовной в разговор, и преподавательница, слушая ее, одобрительно кивала красивыми белокурыми локонами.

«Куда сунулся, обалдуй? — с легкой злостью спросил себя Леонид. — Все гоноришься. Фигурой себя считаешь. Жалко — Маргариты Оттовны нет, хоть бы раз посмотрела, как жизнь высекла одного из ее лоботрясов. Поделом*.

— Осокин! — громко назвала его фамилию Виолетта Морисовна и вопросительно оглядела студентов.

Леонид поднялся.

— Шпрехен зи дойч?

— Найн, — покраснев, ответил он.

Ему стыдно стало за это «найн». Кретин. «На-а-айн». Будто он кроме этого слова знает еще целую кучу!

— Лезен зи венигстенс? Ферштеен зи, вейн ман зих ан зи вендет?

О смысле слов преподавательницы Леонид догадался. Слова «лезен», «ферштеен» он каким-то чудом вспомнил. Виолетта Морисовна спрашивала: читает ли он по-немецки, понимает ли, когда к нему обращаются?

Нахмурив брови, он решительно проговорил:

— Кончил я всего восемь классов, на завод пошел. Но и за восемь классов курса не знаю. Словом... плохо учился, и всё.

Он сел на место с твердым намерением не подыматься, чтобы преподавательница ни стала спрашивать. В голове почему-то промелькнуло идиотское четверостишие, которое нерадивым ученикам немецкого языка вроде него заменяло «презенсы» и «имперфекты»: «Их бина, дубина, полено, бревно. Что Ленька скотина, все знают давно». К атому примешалось сознание того, что, видно, никогда не стать ему образованным человеком.

— Зольхес темперамент! — как бы про себя отметила Виолетта Морисовна: голос ее прозвучал спокойно и холодно.

«На рабфак надо было. На рабфак», — беззвучно шептал Леонид.

Плюнуть на все, встать и выйти из аудитории, как он поступил в школе, когда его сразу после колонии посадили в седьмой класс? Нет. Он уже не Охнарь и вторично такой фортель не выбросит. Просто завтра поутру явится в канцелярию и скажет: вот вам хомут и дуга, а я вам больше не слуга. Или переводите на третий курс рабфака, или — прости-прощай, и если навсегда, то навсегда прощай — подамся на завод.

Долго еще Леониду стыдно было поднять голову: все казалось, что однокурсники подсмеиваются над его невежеством.

После опроса Виолетта Морисовна, по-прежнему сохраняя безулыбчивую серьезность, словно подчеркивая, что, несмотря на молодость, она будет требовательна, сказала, что разобьет студентов на две группы: слишком у них разнятся знания.

В первую, сильную, вошло трое приволжских немцев, австрийский эмигрант, большинство евреев, томные девушки с модными прическами. Во вторую, слабую, — все остальные студенты курса. Леонид не сомневался, что он будет заключающим в этом многочисленном отряде. Неужели так всю жизнь? Самому противно. Вместе с тем разделение факультета на две группы весьма ободрило его: все-таки легче. Он отмстил еще нескольких «мужиков», знавших немецкий язык не намного лучше его. Нешто попробовать потянуться за ними? Хоть один семестр. А уж если не одюжит...

Да и все равно сейчас Эльвира Васильевна не отпустит: где тонко высмеет, где ободрит, — он раскиснет, как студень, и уйдет ни с чем.

В конце лекции Виолетта Морисовна разрешила себе ласково улыбнуться студентам и первая вышла из аудитории.

— Хороша дамочка, — подмигнул ей вслед Подгорбунский. — Интересно: замужем?

Вихрастый парень с плотно прижатыми к черепу ушами строго, с подчеркнутой серьезностью отчеканил:

Брак между преподавателями и студентами института новых иностранных языков запрещен специальной буллой папы Римского.

— Похоже, что наша фрау Штудман не меньше трепетала на лекции, чем мы сами, — сказала женщина в очках. — Молоденькая. Только начинает преподавательскую работу. Сорваться боялась.

«А мине от етого не лекше», — словами анекдота подумал Леонид.

Кто-то пустил слух, что на последнем курсе все лекции придется изучать на немецком языке, «Коммунистический манифест» еще в этом семестре читать в подлиннике. Последняя весть и заставила Леонида вздрогнуть и обрадовала: во-он как зашагаем! Какими ж станем через год?

XXI

Не было в институтской программе предмета, в котором бы Леонид свободно разбирался: он не знал основ. Правда, со многими дисциплинами он знакомился впервые, и ему надо было только внимательно слушать в аудитории, аккуратнее вести конспекты лекций. Это Леонид и старался делать.