Ленька Охнарь (ред. 1969 года)

Мешало отсутствие учебников. Он обегал пол-Москвы, пока сумел купить историю Преображенского, курс политэкономии. «Имперфект» вообще случайно захватил у букиниста. Да что учебники? Почти невозможно было найти общих и школьных тетрадей, простых ручек: за ними неделями приходилось гоняться по магазинам канцелярских принадлежностей, по палаткам.

В общежитии Леониду редко удавалось захватить место за столом: слишком много толпилось желающих готовиться к лекциям. Стулья брались в очередь, чуть не с бою. Большинство студентов занималось, сидя на кроватях, положив на колени чемоданчик, папку или просто учебник. Счастливчики, жившие у окон, приспосабливали для этой надобности подоконники.

Просыпалось общежитие затемно. К стеклам почти беззвучно липли капли промозглого октябрьского дождя, вдали, за широченным темным пустырем, тускло горели предрассветные, затянутые мокрядью огни Москвы, а в разных концах комнаты-цеха с тощих подушек уже подымались лохматые головы. Заспанные фигуры, качаясь, зевая, брели в уборную, в умывальник, и дверь на тугой пружине открывала беспрерывную стрельбу: это вставали студенты, которым дальше других приходилось ездить на трамвае в свои техникумы, институты.

Подслеповатое октябрьское солнце не успевало высунуть голову из утренних облаков, а сотни здоровых молодых глоток уже подымали галдеж, смех, резко вспыхивали стосвечовые электрические лампочки с щитками-отражателями, всюду трещали железные койки, стучали, шаркали подошвы об пол. Те, кто шел во вторую, третью смену, пытались с головой закутаться в одеяло, прятали голову под подушку; большинство поднималось, понимая, что лучше сесть заниматься, чем без толку ворочаться на кровати. И лишь некоторые богатыри беззаботно спали, да еще подхрапывали: у тех хоть открывай над ухом орудийную пальбу.

За столиками наскоро завтракали всухомятку: зачастую куском хлеба, густо посыпанным сахарным песком, запивая это яство холодной водой из собственной кружки, которая потом тщательно пряталась в чемодан под кроватью. А иногда так и обедали.

К началу восьмого часа три четверти студентов покидало Гознак: оставались «дневники» и «вечерники». Наступало относительно спокойное время.

В сносную погоду солнце, кое-как вырвавшись из облачных подушек, убегало на чистый небесный прогал и торопилось заглянуть в окна Гознака. Блеклые радужные столбы с танцующими пылинками протягивались через весь просторный цех. Леонид Осокин, привыкший к шумной коллективной жизни, любил эти поздне-утренние часы, и ему тут казалось даже уютно.

Прибранные койки выглядели опрятно, большинство студентов садилось заниматься, благо мест за столиками хватало для всех.

Однако тишины все равно никогда не было: слишком много оставалось народа.

Какой-нибудь паренек рассказывал занимательную историю, и вокруг его кровати собиралась кучка слушателей. Несколько человек сообща готовились к лекции, сев в кружок, едва не касаясь лбами друг друга, иначе им трудно было бы услышать то, что, напрягая голосовые связки, читал по учебнику товарищ. Черноглазый красивый украинец виртуозно играл на мандолине, и рядом толпилось много очарованных поклонников. А в противоположном конце комнаты-гиганта другой студент наяривал на гармонике «матаню», и двое парней умудрялись плясать в узком проходе, оттуда слышались припевки, дружные прихлопывания, хохот. Белобровый, востроглазый студент политехнического института, оказавшийся графологом, объяснял по почерку наклонности «клиентов», и вокруг него скопилась очередь, жаждавшая узнать, великие ли они люди или нет и что ожидает каждого впереди.

По узким проходам всегда слонялись скучающие одиночки; переходя от группы к группе, они останавливались и возле плясунов, и возле графолога, слушали несколько минут и с видом денди, которым приелись все светские удовольствия, лениво шаркали ногами дальше.

— Их бин, ду бист, ер ист, — сидя по-турецки на койке и зажав уши, бормотал Леонид, не замечая, что раскачивается, будто муэдзин на минарете. Он решил бегло повторить все то, что чудом уцелело у него в мозгу от школьных знаний.

Вечером из города начинался прилив студентов. В ранних сумерках устало громыхающие трамваи выбрасывали из своего чрева на кругу пустыря первые партии вернувшихся с занятий «ученых мужей и дев» — всегда шумных, неунывающих.

Помещение никогда не пустовало.

С Иваном Шатковым Леонид теперь виделся урывками: тот с утра уезжал заниматься в бывшую немецкую кирку на Старосадский. Встречались друзья только поздним вечером, почти ночью, когда Леонид приезжал с лекций из Наркомпроса. Иван, уже лежа в кровати, готовил уроки, моргал слипающимися глазами.

— A-а, пастор, — приветствовал его Леонид. — Давно с богослужения? По какому псалтырю нынче жарили?

Шатков откладывал учебник, улыбаясь, потягивался молодым, крепко сбитым телом.

— Здоров, бюрократ, — кивал он в ответ. — Отскрипел пером в департаменте? Кляузы нынче писали или докладную профессора слушали?

Такими шуточными фразами обычно весело, наспех обменивались друзья. Иногда кто-нибудь из них счастливым тоном говорил: