Ленька Охнарь (ред. 1969 года)

— Мне и дочка твоя по душе пришлась. Помнишь, как ты фотографию уронила? Я тогда сразу сказал: «Мировая». Я вот чувствую: один, никто меня не подгоняет, и я забросил палитру, краски. А почему? Нет рядом друга, который бы поддержал, вдохновил...

И он стал развивать эту мысль, не замечая, что говорит только о собственных планах и в первую очередь о том, как получше устроить свою жизнь.

Внезапно голос его стал глухим:

— Ответь... только по совести, ты любила Илью? Почему сошлась... По совести.

— Я очень прошу тебя, Леня, не надо, — поспешно сказала она и опять беспокойно глянула на часики. — Там очень сложно.

Он даже немного опешил: такая строгость прозвучала в ее голосе. Не хочет с ним делиться? Или уж так больно вспоминать?

— Там слишком сложно, — повторила Отморская. — Долго объяснять. Скажу только: по-настоящему Илью я никогда не любила.

Ему достаточно было и этих немногих слов, особенно непримиримости тона. Леонид просиял:

— Я так и думал.

Он вдруг остановился, взял Аллу за руку. Вот они, ее глаза, губы, плечи — сколько раз он их видел во сне. Сердце его колотилось. Леонид понял, что подошел к пропасти. Собственное великодушие умилило его. После всего что он вытерпел от Аллы, он все же решил предложить ей зарегистрироваться.

— Я тебя, Леня, тоже сразу заметила. — Она стиснула его руку своей сильной и нежной рукой. — Ты интересный... и очень хороший парень.

— Вот и давай... жить вместе. Помнишь, я тебе еще пол-года назад на Чистых прудах говорил?

Оба не заметили, что и они, как три остальные парочки, стоят у стены, обособленно от других. Алла у самого окна, он — словно отрезая ей выход.

— Очень хорошо помню. А ты забыл, что я тебе тогда ответила? Могу повторить: ты еще совсем мальчик, Леня, — ее голос сейчас был голосом опытной женщины. — Хоть ты и прошел очень тяжелую жизнь, много испытал, но во многом остался наивным и... немножко взбалмошным. Поверь мне: на твоем пути встретится много прекрасных девушек, и тогда ты полюбишь по-настоящему...

Зачем она еще тянет? Теперь ведь между ними никто не стоит. Никогда баба не скажет сразу «да». Как они с Аллочкой будут счастливы!

— Я уже полюбил, — упрямо перебил он. — Давай забудем все прошлое и начнем новую жизнь. Первые годы нам придется туговато, а там снимем комнату под Москвой, это недорого, многие так делают. На занятия будем ездить дачным поездом.

Она засмеялась каким-то горловым, переливчатым смехом, покачала головой:

— Глупенький! Все это одни мечты. Так, в беготне по дачным вагонам, в добывании копейки у нас пройдут лучшие годы. Я верю тебе, дорогой Леня, но я артистка и должна идти своим путем. Добиваться надо, пока молодая, иначе синяя птица пролетит мимо рук и ее не поймаешь.

— Разве мы старики? Вдвоем горы свернем.

— Нет, милый. Ты совсем не знаешь закулисной жизни. От души желаю тебе стать художником или... «немцем». Но вместе нам не суждено быть. Я тебе еще не сказала главного: скоро я уезжаю из Москвы. Я подписала договор на съемку. Правда, не на первую роль... довольно эпизодическую, но можно и маленькую роль сыграть так, что тебя заметят, пригласят в примы. Это уже дорога в кино. Съемка будет в Крыму, в Ялте, всю весну.

Пол вдруг уперся в потолок, потолок надавил на голову Леонида, он оцепенел.

Внезапно Алла прижалась к нему всем телом, — коленями, грудью, словно облепила, и крепко-крепко поцеловала в губы, как в тот далекий прошлогодний август в подворотне особнячка.

— Ты мне тоже... очень и очень. Поверь, иначе нельзя.

Она гладила его волосы, терлась щекой о его щеку. Ошеломленный Леонид увидел, что глаза Аллы закрыты, почувствовал мельчайшую дрожь ее ослабевшего тела. Не слеза ли у нее покатилась по щеке? Он обхватил ее за плечи, хотел обнять — и не успел. Алла оттолкнула его и убежала назад по коридору.

Голова у Леонида вдруг закружилась, неверной рукой он вынул папиросу, размял, сунул обратно в пачку. Подошел к окну, долго смотрел, ничего не видя.

«Не пойму. Все-таки любит? Найду и не отпущу. Или я не парень? Не отпущу! Хватай синюю птицу! Сейчас или никогда».

Почти бегом вернулся Леонид в комнату, где шел свадебный пир. Здесь было душно, чадно от табачного дыма: казалось, плоский щиток абажура отбивает атаки сизо-голубых волн, не давая им сомкнуться вокруг лампочки. Красные, лоснящиеся от веселья молодожены и гости вполголоса пели «одесскую»; Рожнов дирижировал грязной вилкой.

Его жена, курьерша с финотдела,

Сегодня разоделась в пух и прах!

Фату мешковую надела

И деревяшки на ногах!

— Где был, Ленька? — подошел к нему Шатков. Белокурые волосы его были взлохмачены, на редкие светлые брови стекал пот, здоровый глаз глядел счастливо, блаженно, хмельно. — Присоединяйся к нашему хору, только не дери глотку. Дежурный приходил, грозился разогнать. Кого ищешь?

— Да тут Муся...

— Брось. Алку? Только что ушли.

— Ушли? Совсем?

— По второму заходу начал? — Губы Шаткова насмешливо искривились. Чувствовалось: ему хочется что-то сказать. Он только махнул рукой, но тут же ухватил повернувшегося к двери Осокина за полу пиджака. — Зря, Ленька. За кукушкой гонишься, а тебе голубку надо.