Леонид Филатов: голгофа русского интеллигента

«17 марта. С 14 до 15.30 – ожидание вестей из аэропорта. Встреча состоялась, и ее описать невозможно. Пять лет без двух месяцев длилась разлука. Юрий Любимов вместе с женой Катей подробно общался с каждым актером, электриком, костюмером, радистом… Номер нашего директора Николая Дупака на два часа оказался сценой удивительного спектакля…»

На фестивале «Таганка» представила зрителям спектакль «Мать», который Любимов поставил еще в 1968 году. Отправка спектакля опального еще режиссера на фестиваль за пределы страны со стороны Министерства культуры СССР была акцией эпохальной. Власть как бы давала понять всем, и прежде всего самому Юрию Любимову, что почва для его возвращения на родину уже готова. Впрочем, это стало понятно еще в феврале этого года, когда журнал «Театр» опубликовал уже упоминавшиеся воспоминания Смехова «Скрипка Мастера» – панегирик Юрию Любимову.

В Мадриде Любимов встретился с корреспондентом московской газеты «Известия» В. Верниковым и дал ему большое интервью. Касаясь событий почти пятилетней давности, когда он вынужден был остаться на Западе, Любимов сказал следующее:

«После постановки в Англии „Преступления и наказания“ врачи мне посоветовали подлечиться: у меня была сильная нервная экзема. Хотя они советовали мне это и раньше, еще в Турине, но я не послушался их, рвался в Москву, пытался отстоять спектакли „Владимир Высоцкий“ и „Борис Годунов“. Я вернулся, но ничего у меня не получилось – вы помните те времена и ту атмосферу. Тогда, как положено, я подал заявление об отпуске, а я до этого четыре года не отдыхал, и мне разрешили поехать лечиться.

Я рассчитывал через семь недель вернуться, взял с собой лишь то, что мне нужно было для работы над «Преступлением и наказанием», и легкие вещи. И тут меня лишили гражданства. Давайте прямо говорить: я был неудобен…»

В своем рассказе Любимов многое оставляет за скобками. Например, ни слова не говорит о том, что, будучи на Западе, надавал тамошним средствам массовой информации столько интервью, где, мягко говоря, весьма нелестно отзывался о советских властях, что сам сжег за собой все мосты для возвращения на родину. Да и его слова о том, что, уезжая из Москвы, он прихватил лишь легкие вещи, опровергаются свидетельством Ольги Яковлевой, о котором речь уже шла выше.

Далее в своем интервью Любимов заявил: «Никаких условий Советскому правительству я не ставил. Какие я могу ставить условия? Повторяю: это неправда, что из Лондона я не хотел вернуться на Родину. Разве это называется ставить условия, когда человек говорит: „Верните лучшие создания театра к жизни“. Никаких политических условий у меня не было и нет. Я говорил только об условиях для работы, о том, будут ли они мне предоставлены, пойдут ли на сцене произведения, которые были закрыты. Речь идет только о творческой стороне моей жизни…»

И снова Любимов лукавит, обходя стороной свою подпись под письмом так называемого «Интернационала сопротивления», где он в числе других подписантов требовал от Горбачева и K° публично покаяться за ввод советских войск в Чехословакию в 1968 году и ввод войск в Афганистан в 1979 году. А это уже чистая политика. Чуть позже Любимов родит на свет версию (ее обнародует Валерий Золотухин), что подписать это письмо его уговорил Владимир Максимов, который был его спонсором на Западе: обеспечивал средствами, знакомил с нужными людьми.

Кстати, тот же Золотухин отнесется к мадридским разглагольствованиям Любимова скептически. В своем дневнике от 21 марта

он запишет следующее:

«Все время хотелось спросить: „А зачем вы тут „выживаете“, а не живете дома, где есть и театр, и нужда в нем, да и с голоду не помрете. Ну, не будет „Мерседеса“, хотя почему!“

«Советский режиссер хочет вернуться в СССР» – с таким подзаголовком вышли газеты, и как – этому я свидетель – окрысилась Катерина (жену Любимова Каталину в России все называли Катериной. – Ф.Р.): схватила газету, стала выговаривать Юрию:

– Они всегда были б…!

– Ну что ты хочешь от прессы… во всем мире она такая, лишь бы платили…

Шеф мне на программке написал: «Валерий. Побойся Бога!»

Боже мой! Какая безгрешность! Он думает, раз поселился в Иерусалиме, значит, с Богом по корешам. Ни тени сожаления, ни намека на раскаяние или чувство вины… Опять кругом прав, остальные все дерьмо. Откуда-то выдумал чудовищную историю, как выкидывали чиновники «Дубинушку». Кому он это говорит, кому лапшу вешает, мудрости в нем не прибавилось, хотя часто говорит о возрасте и библейские мотивы вплетает в речь…»

Совсем иные чувства одолевали в Мадриде другого таганковца – Вениамина Смехова. Тот буквально светится от счастья от встречи с Любимовым и вписывает в свой дневник строки совсем иного плана – по-щенячьи восторженные, полные такого пафоса, что им могли бы позавидовать даже передовицы брежневских времен. А писал он следующее: