Лестница Якова

Долго ругались с Норой по поводу финала. Даже перед самой сдачей спектакля все не могли найти общее решение. Никогда еще их творческое единомыслие не подвергалось такому испытанию. В конце концов призвали худрука Иштвана для последнего слова. И финал утвердили Норин, с бабочками… Тенгиз принял, хотя долго противился. Убедили. С двухэтажной – Нора настояла – конструкции арестанты сходили в настоящую воду, налитую в цинковые плоские корыта. Брели к берегу, соединенные черными мохнатыми нитями с лапами невидимого паука, а наверху висели в воздухе, как черные дирижабли, сигарообразные запеленутые фигуры.

Все задирают головы, смотрят вверх – и видят опускающееся сверху огромное отливающее черным металлом паучье брюхо со светлым крестом посередине, согутые лапы с тремя когтями на концах… Все замирают, вслушиваясь в тонкий переливчатый звук. Одна из фигур трескается. Звук нарастает. Из трещины выпархивает большая белая бабочка… Еще одна… Флейта поет тонким восточным голосом…

Три месяца просидели в Будапеште. Технически спектакль оказался очень трудным. Тенгиз репетировал с переводчиком, хорошенькой Таней, русской женой венгерского журналиста. Они вместе обедали в перерывах в кафе. Нора ревновала, но виду не показывала. С утра до ночи она сидела в цехах, совершала там чудеса, заведующий постановочной частью ее просто возненавидел. Старый, спесивый, из какой-то аристократической фамилии, не привык, чтобы его гоняли как мальчишку – то ей надо одно, то другое… Но после премьеры подошел и руку поцеловал. Успех. Большой успех.

Тенгиз тоже после премьеры подошел и сказал, чтоб перестала валять дурака. Судьбу не перешибешь. И все вернулось на прежние места. В середине декабря они были в Москве. И постель в Юриковой комнате ему больше не стелили.

Он решил, что встретит с Норой Новый год – двухтысячный. Вторая Чеченская война была в разгаре. 26 декабря началась осада Грозного. Юрику Нора не могла дозвониться уже три месяца. Том отвечал, что его нет дома. Создавалось впечатление, что он там уже не живет. Марта, которой она звонила раз в неделю, тоже ничего о Юрике не знала.

Новый год встречали в шумной актерской компании. Были и Власовы, которые так никогда и не оправились после смерти Феди: носили с собой свое несчастье. Наташа Власова всякий раз, встречая Нору, улучала момент, чтобы прошептать ей на ухо: Юрика не привози… Умоляю, Юрика сюда не привози…

Поначалу все веселились. Потом веселье сменилось политическими прогнозами. Ельцин, сидя перед елкой, объявил, что уходит в отставку. Спорили, хорошо это или плохо. Спорили, когда может закончиться Чеченская война и начнется ли война с Грузией. Спорили, начался уже двадцать первый век или еще год ждать. Двухтысячный наступил, но ничего хорошего от него не ждали.

Глава 37

Узун-Сырт – СТЗ

(1925–1933)

Мальчик все забыл. Ошеломляющее море, древняя осевшая Генуэзская крепость, небывалого вкуса фрукты и полюбившиеся ему на всю оставшуюся жизнь шашлыки, кипарисы, чебуреки, татары, греки, лодки, пролетки поблекли и обратились в пыль при виде планёров, парящих над длинной горой Узун-Сыртом, над Коктебелем. Но Генриха повели не к планёрам, а в гости к какому-то Максу. Сидели в большой комнате, вокруг толстого бородатого старика в белой простыне, с обвязанной веревкой головой. Шел длинный непонятный разговор. Другой старик, тощий и носатый, говорил о психоанализе, а главный, толстый, молчал, иногда кивал важно головой и улыбался. Генрих изнемогал от нетерпения, потому что парящие прекрасные машины он заметил еще при подъезде к деревне, и теперь он хотел только одного – поскорее бежать на ту гору, откуда их запускали. Он дергал Марусю за подол платья, за руку и, наконец, сгорбившись, сморщив по-обезьяньи мордочку, затрясся в беззвучном плаче. Маруся встала, извинилась и, взявши его за руку, вышла вслед за сыном.

Генрих, вырвав руку, скатился с лестницы и понесся прочь, в сторону горы, откуда поднимались и плыли прекрасные воздушные суда. Маруся бежала за ним, кричала, чтобы он остановился, но он ее не слышал. Он быстро устал, замедлил свой бег, Маруся его нагнала и молча шла с ним рядом. Она, фребеличка, специалист по воспитанию, ощущала полный педагогический провал. Но ничего другого, как идти вслед за сыном, не оставалось. Она понимала, что говорить ей сейчас ничего не следует – слишком раздражена: Генрих испортил ей визит, о котором она давно мечтала.

Макс Волошин был одним из тех, кто десятилетие тому назад, в ушедшей жизни, от которой едва и следы остались, восторженно писал о Рабенек, о той пластической студии, в которой так счастливо начиналась Марусина неудавшаяся карьера “босоножки”. И Марусе очень хотелось свернуть разговор на те времена, намекнуть на свою причастность к тому изысканному искусству… И вместо разговора, о котором она бы вспоминала потом всю жизнь, ей пришлось торопливо, еле поспевая, тащиться вверх, в гору, бог знает куда, за своим невоспитанным и нервным – да! нервным! – ребенком смотреть на планёры…