Лестница Якова

– Я не сразу понял, почему Шостакович детоубийство выбросил. Ему было двадцать семь лет, когда он писал оперу. Он не понимал, что убийство ребенка – жертвоприношение. Только Катерина не понимает, что делает. Ее страсть пожирает, и она в этот огонь все бросает, и Федю, и своего собственного… Родила и отдала – забирайте, ну его совсем! Как будто совсем не заметила. Уже после убийства Феди! Какая там леди Макбет! У нее и страсть поплоше – корону носить. Но совесть живая – с ума сходит, с рук кровь не может стереть. Да она своими руками и не убивала! Нет, Нора, леди Макбет до нашей Кати далеко! У нашей-то купчихи глаза страстью заволокло… чем-чем… вот этой самой штучкой и заволокло… Бедная Катя! Бедная Катя! Какая судьба! И вся музыка Шостаковича – одна судьба! А мы работаем без этой музыки. Нора, я хочу, чтобы все было только про судьбу! Ужасная судьба ткнула пальцем в причинное место простенькой женщины – не Медея-волшебница, не леди Макбет – тетка обыкновенная, и вот результат. Судьба! В чем она виновата? Ни в чем! Мелкая душа и огромная страсть – это же судьба! Не виновата!.. И все эти арестанты лесковские – тоже судьба. Русская судьба, замечу! Это самое – от сумы и тюрьмы… Я хочу сказать, что судьба и есть тюрьма.

Из этих косноязычных откровений и произошел спектакль. На этот раз судьба плелась из нитей в руку толщиной. Огромный невидимый паук опутал темными нитями все зеркало сцены, занавес из грубых лохматых веревок, слегка шевелящийся. Паутина. А сам он затаился вверху, на колосниках, видны были только его мохнатые лапы. Они медленно двигались, шевелились веревки, словно стекающие с четырех пар лап. А по авансцене слева направо шли каторжники, медленно, сгорбленно, с заунывной песней, шли долго, непрерывным кольцевым движением, все одни и те же, в длинных темных одеждах, без лиц, среднего рода, не мужчины и не женщины, и каждая фигура была как будто подвешена на черной толстой веревке, уходящей вверх, к невидимому пауку, к его лапам.

Люди уходили вместе с арестантской тягучей песней, и тогда появлялся Сергей в красной рубашке, в черных сапогах, с гармошкой и, встряхивая кудрявым чубом, выплясывал и так, и сяк, и вприсядку… Сереженька, полюбовник… Он проплясывал свой маршрут в обратном направлении – от кулисы, куда ушли арестанты, в ту сторону, откуда пришли. И тогда на небольшой площадке в два уровня – на верхнем – появлялась она, Катерина Измайлова, с прялкой, веретенцем. Она безучастно сучила розовыми полными ручками нить – белую, пушистую…

– Это сооружение без всякой трансформации послужит домом, полицейским участком, тюрьмой и баржей. Решать надо будет только воду. Волгу… – показывала Нора набросок.

– Поменьше слов, поменьше слов. Бессвязные выкрики, ругань, отрывки музыкальных фраз. Натаскаем из Шостаковича, я попрошу Гию… Или найдем композитора в Будапеште. Забудь про Лесковский текст. Все правильно придумано! Мы судьбу плетем. И пусть Катерина носочки вяжет, ну, большого размера, огромные даже носочки! С красной стрелкой сбоку. А первая любовная сцена – пусть мотает… не знаю, как называется, такие мотки, их на руки надевают…

– Пасмы, – подсказала Нора.

– Да, пасмы! Пасмы! Руки опутывают и приближаются друг к другу… Не знаю, не знаю… Ты сама думай… – бормотал Тенгиз.

– Да-да! Мотанье шерсти – правильно. Я думаю, вся первая любовная сцена – как кокон. Паучья нить их оплетает. Пусть красная, и приходит старик Измайлов, распахивает дверь, нить дверью обрывает…

– Это не уверен. Давай дальше, дальше. Мне нужно, чтобы старика потом в саван замотали, и не в подвал его, а на чердак хорошо бы… И пусть эта мумия висит в паутине там наверху. И чтобы нечисть всякая, вроде кота-оборотня, сверху шла, а не снизу. Как это Лесков про ведьм забыл, даже обидно, ей-богу! Пригодились бы! Пусть на черных мохнатых веревках сверху вниз…

– Чердак, – значит, третий уровень нужен. Он лишний. Два уровня должно быть, – упорствовала Нора.

– Не знаю, не знаю. Технические задачи потом будем решать. Мне нужно, чтобы покойники – все четверо – замотанные в саваны, в черные саваны…

– Погоди, откуда четверо? Измайлов-старик, Зиновий и Федя…

– А младенец? Четверо! Нет, пятеро! Сонетку забыли! Она же ее с собой в воду уволокла!

– Тенгиз, страшно будет! Очень страшно!

– И правильно! И должно быть страшно! Это не Вий тебе! Это русское! Страшное!

– Нет, нет! Я так не могу. Не хочу! – противилась Нора.

– Тебе свет в конце тоннеля нужен? Там все тьма, откуда ты свет возьмешь?

– А мальчик? Федя? Светлый мальчик Федя! – схватилась Нора.

– Хорошо! Твой финал! Делай! А я посмотрю, какое ты Царствие Небесное из этой истории сварганишь! – раздражался Тенгиз. – Давай! Помнишь финал Шостаковича? Выше не прыгнешь!

– Да при чем тут? Мы же не оперу ставим! И вообще, я против использования музыки Шостаковича. И кстати – возьмешь три минуты музыки, а потом с авторским правом хлопот не оберешься. Лучше закажем какому-нибудь из молодых композиторов…