Лета 7071

Не осталось надежд, не стало и устремлений. Многое, неразрешимое до сих пор и мучившее его своей неразрешимостью, вдруг легко и просто разрешилось, но облегчения он не почувствовал, как будто с него сияли один груз и тут же навалили другой. И понял он, что все эти долгие годы изгнания, проведенные в душевных терзаниях, в неустанных поисках истины, которая должна была бы оправдать зло и примирить его с добром, вся его борьба против самого себя и за самого себя и отстаивание чистоты своей совести были лишь пустыми причудами его старческого ума.

Он стал стар, и единственное, что ему нужно сделать, — это пожертвовать остаток своей жизни богу, чтобы хоть к концу жизни избавиться от ошибок и разочарований.

«К богу придешь ты!» — опять вспомнил он сторожевского монаха.

Челяднин открыл глаза. Хлынувший в него свет чуть взбодрил его, но тоска осталась, только заползла поглубже и притаилась.

— Москва, боярин, Москва! — сказал возница и покосил на Челяднина довольными глазами. — Э, как маковки блещут! Ну здравствуй, матушка!

ГЛАВА ШЕСТАЯ

1

Передовой полк воеводы Токмакова приближался к Невелю. На последнем привале его догнал царь и теперь ехал в самой голове, в небольших санях с верхом, на вожжах у него сидел Васька Грязной, а Федька Басманов маялся верхом — на коротконогом рыжем бахмате с обкорнанным по самую репицу хвостом, отчего конь казался еще кургузей и меньше.

Федька ехал по правую сторону от саней, так чтобы все время был виден царю. Стоило ему чуть отстать, как Иван тут же вызырал из саней и недовольно бросал:

— Будь на глазах, Басман!

Чуть поодаль, шагах в десяти от Федьки, ехал татарский царь Симеон Касаевич со своими царевичами и телохранителями. Татары все в башлыках и толстых полстяных куяках, только на Симеоне татарская шуба — дыгыль, да у царевичей из-под коротких куяков выглядывали стеганые полы бешметов. У каждого по обеим сторонам седла приторочено по саадаку ⁵⁶ на поясе сабля, нож, в руке сулица… ⁵⁷ У царевича Ибака рядом с саадаком приторочена еще и полпудовая двухзарядная пищаль и аркан; у Кайбулы — тоже пищаль, только поменьше. У Бек Булата пищали нет, зато у седла, рядом с саадаком, болтается большущий турецкий ятаган в кожаных ножнах. Татары любят оружие: даже Симеон Касаевич, который никогда в бою не участвует, держит у седла саадак, а под шубой угадывается сабля.

Едут молча — усталые, отрешенные. Под копытами усыпляюще шуршит снег. Кто-нибудь нет-нет да и клюнет носом в лошадиную холку.

Вокруг бело. Сугробы по полям как будто в чехарду играют. Овражки позализаны метелью, но те, что выползли к самой дороге, передавлены широкой бороздой — здесь уже прошли торщики, протянув за собой тяжелые торящие плоты.

Дорога сходит в низину, с версту петляет меж оврагами и снежными наносами, потом круто взбирается на косогор.

Васька Грязной пускает лошадей на бег — с разгона берет самую большую крутизну. Затомившиеся от медленного хода лошади яростно рвутся на подъем. Васька орет, присвистывает, вожжи в его руках, как плети, ходят по напрягшимся, враз взмокшим лошадиным спинам.

Выскочив наверх, Васька довольно сказал самому себе:

— Добря, паря!

— Погодь! — толкнул его ногой в спину Иван.

Васька остановил лошадей, ловко раскутал Ивана из шуб, помог вылезти из саней.

Подъехал Федька, подождал, пока Иван завяжет тесемку на портах, озабоченно сказал:

— Крута горка!

— Без тебя вижу! — озлился Иван. — Сыщи-ка мне Токмака!

— В хвосте он, поди?! — недовольно протянул Федька, показывая свою неохоту. — Татарина пошлю.

— Тебе повелел!

— В сани я пересяду… Околел!

— В чьи сани? — прищурился Иван.

— В твои… — не посмел схитрить Федька. — Околел я, цесарь!

— Кровя в тебе жидкие, Басман. Дрочона ⁵⁸ ты!.. — Иван хохотнул. — Ладно, с Васькой сменишься. Шли татарина за Токмаком.

Татары остановились неподалеку от Ивана. Кони под ними вередились, разгоряченные подъемом, нетерпеливо всхрапывали…

Симеон Касаевич тронул своего коня навстречу Федьке.

— Первого воеводу к царю! Поживей! — сказал ему Федька.

— Карашо! — кивнул Симеон и в два скачка вернулся к своим.

Два татарина по знаку Симеона взгрели нагайками своих коней и стремглав кинулись с косогора вниз — в уброд ⁵⁹ рядом с дорогой, по которой уже поднимались первые сотни татарской и черкесской конницы.

В низину, вслед за конницей, начала спускаться пехота. Вслед за пехотой тянулись посошные обозы, за посохой — легкий наряд. В этот поход царь придал Токмакову к его шести пушкам еще четыре: опасался он, что под Невелем передовой полк может встретиться с большим войском литовцев.

На белой бескрайней глади черная лента войска казалась громадной трещиной в земле, пронизавшей ее до самой глубины. Трещина ползла, извивалась, черные края разлома стремительно смыкались следом за ней, словно хотели защемить ее, а она все ускользала и ускользала от них, настырно раздвигая землю на своем пути. Вот уже разверзлись и низина и косогор: в низине трещина вдруг расширилась, раздалась на стороны, а на косогоре сузилась и замерла, словно наткнулась на какое-то препятствие. Войско остановилось.