Лета 7071

— Коня, песья твоя кровь! — кинулся он к Ваське и стащил его за ногу в снег. — Подсоби!

Васька угодливо согнулся, подставил спину, напрягся… Иван тяжело наступил на него, оттолкнулся, впрыгнул в седло. Бахмат нехотя занурился в глубокий снег и медленно потащил по нему свое лохматое пузо. Иван подтянул свои длинные ноги, бороздившие ломкую корку занастевшего снега, саданул бахмата по холке кулаком — тот пошел живей, но глубокий снег не давал ему разбежаться… Иван, устав колотить его кулаком, в остервенении оглянулся.

Бек Булат ожег плеткой своего солового, пустился к Ивану. Иван дождался Бек Булата, пересел на его жеребца — тот яростно понес его к опушке молодого сосняка, где белыми комками торчали избы, ушедшие в снег по самые крыши. Изб было с полдюжины, но когда Иван подъехал ближе, то увидел засыпанные снегом остатки пожарищ и по ним присчитал еще с десяток. Большая была деревня и, хоть стояла на сыром корню ⁶⁴, не бедна: на оставшихся избах крыши из смоленого теса, дворы обширны, с хлевами, амбарами, с колодцами, тыны не плетеные, а набранные из соснового колья — надолго городились. Такая деревня и под Москвой в редкость. Узри ее Иван не покинутой, не спаленной — порадовался бы!.. Теперь только зубами скрипнул.

Сколь уж обживает он этот край!.. Людей, что селятся здесь, от податей освобождает, из казны на подъем дает, войско в Невеле держит для защиты рубежа, чтоб спокойно, без страху селился и жил здесь люд. Местные ни в посоху, ни в рать не берутся, дорог не чистят, мостов не мостят, к городу камня, извести и колья не возят, на яму с подводами не стоят, ни наместнику, ни войску корм не дают — и суд им особый, и торговля без мыта… Но все равно народцу по порубежью не густо. Не любят селиться в таких местах. Беспокойно. Лучше подать платить, и дороги чистить, и корм готовить, и в посоху ходить, чем каждый год загадывать и ждать — будет война или нет. Как война, порубежные — или в плен, или по миру с сумой.

Возле самой деревни снег был еще глубже. Жеребец приустал, пошел тише…

Татары не обращали внимания на подъезжавшего Ивана, видать, по жеребцу принимали его за Бек Булата и продолжали шастать возле изб, как лисы, вынюхивающие добычу.

Иван подъехал к самым избам. Теперь татары узнали его. Замерли. Симеон, сидевший в седле, как на лавке, спрыгнул в снег, поплыл к Ивану.

— Один словили!.. — блеснул он глазами. — Мы его аркан путал. — Симеон повернулся, указал рукой. На одном из коней Иван увидел лежащего поперек холки связанного мужика.

— Распутать! — повелел он Симеону.

Татары стащили мужика с коня, развязали, поволокли к Ивану.

Мужик был стар и хил, седая бороденка его была изжелта-зелена от избяной курни, глаза закислы… Оп повалился в снег, бойко запричитал:

— Помил, болярин!.. Помил!.. Стар я! — Он запрокинул голову, показывая свое лицо. — Помирать остался! Помирать, болярин! Куды мне присмертному в чужу землю?!

— Встань… — насупил брови Иван.

Мужик поднялся, не переставая причитать:

— Помил, боля!.. Помил!.. Стар я… Кой те ущерб от единого? Все сошли! Все… Как и велел, болярин! Один я остался!

— Ай, башка пустой! — сказал ему Симеон и шпигнул в бок рукоятью плетки. — ! Какой боярин? Царь!

— Ца-а?! — как предсмертный вздох вылетело из мужика, и он снова повалился в снег, зарылся в него руками, лицом…

Татары поспешно подняли мужика — он обмякло повис на их руках, будто мертвый.

— Отвечай, пошто деревня спалена? Где люди?

Мужик вдруг ободрился, высвободился из рук татар, осторожно потребовал:

— Перекрестись!

Иван медленно, но твердо перекрестился, хотя и билось в нем яростное желание тут же, сию минуту, отхватить за этот свой крест мужичью голову. Но понял он, что этим крестом добьется большего, чем любой пыткой, и сдержал себя.

— Бают, до бога высоко, а до царя далеко… Да, видать, услышал всевышний нашу мольбу?! Приближил тебя к нашей беде… — Мужик заплакал, громко, как ребенок. Слезы катились по глубоким морщинам на его щеках, как по желобкам, смочили бороду, упали в снег. — Государь-батюшка, радемый наш… Милосердный!.. Радетель и заступник!.. Согнали нас с земли, с родины! Как нехристей и татей. Согнали неповинно, несудно… Пришли люди с саблями да бердышами, болярин с ними, — велели за рубеж убираться. Кто не хотел — нудмо из изб вытягивали, а избы в огонь. Всех согнали… Я, батюшка, в ларь сховался. Схоронил меня старшой сын мой… Велел до Москвы дойти, правды поискать. Вёсну я ждал, батюшка-государь, — в зиму до Москвы не дойти.

— Али навадишь ты так неумно, старик, аль затмение на тебя нашло? Может ли так статься, чтоб мои бояре мой люд с земли сгоняли?

— Богом клянусь, батюшка-государь! Троицей святой! — Мужик поднял глаза к нему, перекрестился, замер под пронизывающим взглядом Ивана.

— Ну, старик!.. — Иван резко втянул через ноздри воздух.

— Богом клянусь! — мужик перекрестился еще истовей.

— Сам зрел того боярина?

— Зрел, батюшка, — здаля! Он на коне осторонь сидел.

— Каков он — помнишь?

— Помню… Страшен! В доспехе кожном…

— Лицом каков?

— Лицом мощелуват, с короткой воронистой бородой…

— Пошто ж меня за него принял?