Лета 7071

Левкий был ненамеренно важен в своем торжественном облачении, выспрен, и даже хромота его была менее заметна. Лицо его и в мороз и в зной не меняло цвета — было желто, словно переспевший огурец, борода тоже желта, клином, как лемех сохи, только глаза под щетинистыми ресницами были удивительно изменчивы: то добровато-светлые, как ярый воск, и почти невидимые в глубоких, узких глазницах, то темные — иззелена, до черноты, — въедливые и прилипчивые, то затаенно-допытливые, умные, безжалостные, без единого блестка, сухие и черные, как прокаленные на огне бляшки. Сейчас глаза Левкия радостно поблескивали — но какой-то нелегкой, шутовской радостью, словно все, что совершалось и должно было совершиться, было для него обычным и давно наскучившим делом, опять подвернувшимся ему, как ручей на пути, через который волей-неволей нужно было перебредать, чтобы продолжить путь. Левкий и перебредал этот ручей — с вольготной спесью шута и затаенной удрученностью ленивца, и даже с отвращением, которого он и сам не сознавал и потому не старался скрыть. Но, вероятно, жило в нем и исподтишка захватывало его предчувствие какой-то иной вольготности, которой он надеялся вдоволь потешить свою ленивую, но не чуждую страстей душу, и это предчувствие, вместе с настырной, шутовской спесью, превращало его удрученность в ту нелегкую, но искреннюю радость ожидания, от которой и светились его глаза.

Перед Левкием воеводы расступились, пропуская его к царю, но Иван зыркнул на него отчуждающим взглядом — вонзисто, из-под бровей, отпугивая не глазами, а взморщинившимся лбом, и Левкий не решился подступить к нему. Молча оттоптался, отсопел, затих…

Воеводские души возликовали, но только души, лица же остались непроницаемыми и суровыми, чем-то схожими с доспехами, надетыми на каждом из них.

Левкий словно почуял это тайное ликование воевод — глаза его потемнели, слившись на переносице в одну узкую полоску, похожую на длинного червя, и этот черный холодный червь медленно обполз воеводские лица… Медленно, лениво — раз, другой, — как будто испытывал их терпение. Не одна воеводская душа сжалась от холодного прикосновения Левкиевых глаз, но лица воевод остались по-прежнему неподвижны, словно замороженные. Они с намеренной пристальностью всматривались в полоцкий острог — благо было куда смотреть! — защищая себя этой пристальностью не только от Левкиевых глаз, но и от невольного проявления своих истинных чувств, которые в такие тягостные минуты ожидания как раз трудней всего сдерживать в себе. Каждого из них и удивляла и злила странная, наивная и столь упорная надежда царя на сдачу Полоцка, но чем сильней наваливалась на их души досадная истома, тем напряженней нацеливались их глаза на Полоцк.

Басманов тоже занудился напрасным ожиданием, понимая, что ни за какие посулы литовцы добровольно ворот не отворят, однако, как ни заставлял он себя, а сказать об этом царю не решался — и не от страха вовсе, а оттого, что в нем еще держалось на тончайшем волоске последнее — а вдруг?!. И он не хотел опрометчиво, уступив нетерпению, обрывать даже этот ничтожный волосок: кто знает, может быть, на этом волоске висело больше, чем судьба Полоцка, — его собственная судьба. И именно нетерпения мог не простить ему Иван, случись так, что Полоцк вдруг сдался бы, потому что даже себе не позволил Иван нетерпения, а то, чего он не позволял себе, он не позволял никому, и никогда не прощал дерзнувшего посягнуть на эту недозволенность. Басманов лишь глянул на Ивана хитроватым соблазняющим взглядом, как бы говоря: чего, мол, тут ждать все давно уже ясно! — но Иван, всегда чуявший на себе даже мельком брошенный взгляд, на этот раз не почувствовал и не заметил взгляда Басманова: он был весь в себе — напряженный, жестокий, измученный, растерянный, сильный и слабый, царь и человек, человек и царь… И Басманов вдруг остановил себя на мысли, что Иван вовсе и не рассчитывал, и не надеялся на сдачу Полоцка, и не ждал этого, а лишь оттягивал время, страшась сделать последний, самый опасный шаг, страшась переступить ту невидимую черту, пред которой все прочно и ясно, пред которой все еще может остаться по-прежнему, от которой даже можно с честью и достоинством отступить, ничего не обретя, но ничего и не утратив, но за которой уже ничто не может быть ясным, ничто не может быть прочным, за которой уже не все может статься так, как хочет он, и из-за которой уже невозможно будет отступить с достоинством и честью. За этой чертой его воля столкнется с чужой волей, удача с неудачей, победа с поражением, радость с горечью, торжество с позором, и чей будет верх — предугадать невозможно.