Лета 7071

Басманов вспомнил свой ночной разговор с Иваном в Невеле, вспомнил его вопрос о Полоцке — возьмут или не возьмут? — вопрос не праздный, не хитровато-самонадеянный, а тревожный, мучительный, вытолкнутый из него ожесточившимся сомнением, и понял, что не в Москве, не в Великих Луках, не в Невеле, а именно здесь, сейчас пришли в его душу самые острые сомнения, самые весомые да и нет, и именно здесь, сейчас он окончательно уверится или усомнится в успехе своего дела и в самом себе. Уверившись, он возьмет Полоцк, чего бы это ему ни стоило, усомнившись, — вернется в Москву, бросив войско, как уже не раз делал, потому что везде и во всем мерой ему были только его собственная душа, его собственный ум, его умение, его вера, его твердость, его настойчивость и воля. Все другое и все другие были не в счет, и горе было бы тем, кто взял бы Полоцк вопреки его сомнению, победи оно в нем, но еще большее горе будет всем, если они не возьмут Полоцк вопреки его уверенности. В этом Басманов не сомневался, но и не страшился этого, ибо твердо верил, что Полоцк будет взят. План, задуманный им и принятый царем, удался во всем, но, удайся он даже наполовину, Басманов все равно не усомнился бы в успехе, потому что, как и Иван, он больше всего верил самому себе, своим предчувствиям, своей прозорливости и своей удаче, которая неизменно сопутствовала ему в его делах и задумах.

— Будет он наш!.. — неожиданно для самого себя выговорил вслух Басманов и смущенно покосился по сторонам.

Из воевод только один Серебряный взглянул на него, остальные — будто и не слышали… Зато Серебряный своим взглядом выказал ему презрение за всех. Басманова это только подхлестнуло… Он приблизился к Ивану, намеренно громко сказал:

— Не выстоять им супротив нашей силы! Довойна для чести токмо поупрямится, а как острог разобьем — сам послов пришлет.

Иван покосился на него — не то удивленно, не то непонимающе, но промолчал. Басманов заговорил еще уверенней:

— Стены острога не новы!.. Довойна про сие ведает! Семь десятков лет не подновлялись…

— За семь десятков дуб под дождем да под солнцем упорней камня стал, — бросил Серебряный. — Да шесть рядов продолья. Нашим, московским, способом срублена стена — ведомо тебе сие, воевода?

— И что с того? — сдержанно спросил Басманов, глянув не на Серебряного, а на Ивана. Но Иван не показал ему своих глаз, отвернулся, только ухо насторожил — ждал, что ответит Серебряный.

— А то, что наших стен и Тохтамыш в бытность свою не взял, — с досадой ответил Серебряный.

— Уж не тщишься ли ты сказать, воевода, — с каким-то тяжелым спокойствием вымолвил Иван, — что мы зря пришли под Полоцк?

— Не зря, государь! — Серебряный напряг голос, чтобы скрыть досаду. — Но и шапкой Полоцка не сбить! Довойна — эвон! — Серебряный кивнул на знамя, вьющееся над полоцким детинцем. — Уверен, что отсидится за стенами, а Басманов тебе его уже головой выдает! С такой спесью не крепость брать, а баб мять.

— Усомниться — уже наполы не верить! — бросил Басманов.

— Погодь, Басманов! — пресек его Иван. — Воеводы, поди, також думают, что нам Полоцка споро не забрать? Ты, Шуйский, на совете лише посапывал!.. А ну-ка ответь!

— Я Дерпт за неделю взял, государь! — ответил Шуйский.

— А тут бы?..

— А тут не я голова.

— Ладно, — искривил губы Иван, будто хватил чего-то горького. — А ты, Серебряный?

— Не на прохладу ⁹⁴ пришли сюда — ведомо!.. — с заранее подготовленной невозмутимостью проговорил Серебряный. — Толико — я уж и на совете рек, и снова говорю — наскоком Полоцка не взять.

— А как?

— Искусным облежанием… Измором.

— Измором толико лисиц берут, — вставил Басманов.

— Не лезь, Басманов! — вновь пресек его Иван. — Тебя уж я слышал!.. Скажи-ка ты. Мороз… На чем стоишь?

— На чем же я стою, государь?! — смущенно и растерянно, и даже виновато — потому что, видать, твердо ни на чем не стоял — сказал Морозов. — Поторопней бы надобно управиться!.. Весна уж на носу… Распутье, слякоть и вся лихая!..

— Вот то-то, воеводы, — совсем беззлобно, мягко и как будто даже облегченно сказал Иван. — Нам до распутья тут толчись негодно! Навалится весна — увязнем мы в ней и самих себя не вытянем, не то что Полоцк добудем! Я сам все ваши мысли передумал, — признался он, и нелегкая улыбка скользнула по его лицу. — Крепкий орех — сам вижу и разумею!.. Да расколоть нам его надобно непременно — и без мешканья! Не разобьем ядрами, я вас заставлю головами пробивать острог! В том моя воля, воеводы!

«Вот оно — его!.. Утвердилось!» — подумал Басманов, но удовлетворенности не ощутил: решительность Ивана была слишком явной и твердой, и ему, Басманову, не суждено было уже ни поддержать ее, ни добавить к ней ничего своего, на что он тайно и гордо надеялся, — ему оставалось теперь лишь одно уйти в тень и, как всем, неукоснительно исполнять все, что потребует Иванова воля.

— Вельми лепо, государь! — просиял враз оживший Левкий. — Чую прежний твой дух! Аз бо уж засмутился, зря, како нудишь ты днесь себя. Взомнил, что всколебалась в те твоя твердь и ты проникся сомненьем. Да слава богу — в прежней ты силе и тверди!