Читаем Летят наши годы полностью

- Ну, как говорят, - передавать опыт. По скоростному резанию.

- Вон ты как! - Мне начинает казаться, что я читал где-то о токаре Фомине, не догадываясь, конечно, что это - Алексей. - Слушай, Леша, в газетах про тебя писали?

- Было иногда.

- Ладно, ладно! - смеюсь я, понимая, в чей огород летят камешки.

На письменном столике, сбоку от телефонного аппарата, из-за которого я и решил, что Алексей - какая-нибудь шишка, лежит аккуратная стопка писем.

- Эх, сколько! - удивляюсь я. - И все насчет твоего опыта?

- По-всякому бывает, - неопределенно отвечает Алексей. - Вчера вот из Ленинграда получил. С завода, на котором в войну работал.

- Ну вот, я же помнил, что ты в Ленинград после девятого класса уехал! А как в Тамбов попал?

- Это ты перепутал. Уехал я вместе со своими стариками сюда, в Тамбов. А уж после десятого - в Ленинград. Сдавал в политехнический - из-за твоей любезной литературы не попал. Тройку схватил. Дядя меня к себе на завод и устроил - там и война застала.

- Так ты в блокаду был?

- С первого дня. И почти до последнего. Дистрофиком на самолете вывезли.

- Хорош дистрофик! - смеюсь я, поглядывая на приятеля, похожего в своем синем тренировочном костюме на спортсмена.

- Живуч оказался, - ухмыляется Алексей; держа в руках стакан с чаем, он садится, удивленно качает головой. - А когда в Тамбове с поезда сняли, не поверишь - отец на руках домой отнес. Как перышко был. Одни только ноги болтались... Мать в корыте помыла - как младенца, одели, положили на кровать, а я уже и языком пошевелить не могу...

Отгоняя навязчивое видение, Алексей взмахивает густыми белесыми ресницами, смотрит на меня спокойными ясными глазами.

- Каждый год в отпуск в Ленинград езжу. Чего ищу - и сам не пойму... Юность, что ли, свою?.. Или все дядьку встретить надеюсь, хотя сам же его на саночках и отвез?.. Это вот он меня рабочей гордости научил. Вроде завещания оставил...

САМЫЙ ГЛАВНЫЙ ЧЕЛОВЕК

Когда-то, уютно помаргивая и неторопливо волоча за собой резиновую кишку, ходил лифт. Алексею нравилось, перескакивая сразу через несколько ступеней, перегонять его; хлопали двери квартир, доносилась музыка; по утрам, столкнувшись на лестничной площадке, белоусый художник Авилов неизменно говаривал: "Ну-с, приветствую молодое поколение рабочего класса!.." За углом была булочная, в которой разных батонов, кренделей и сдобы, не говоря уже о хлебе, - хоть завались; на втором этаже жила дочка настройщика роялей Шурочка; еще издали завидев ее, Алексей поспешно приглаживал вихры, а поравнявшись - проходил с совершенно равнодушным видом мимо.

Каждую субботу, прямо с завода, ездили с дядькой в баню, парились березовым пахучим веником, дядька от удовольствия тихонько повизгивал. Потом сидели в буфете:

дядька, рассуждая о том, что рабочему человеку без парной нельзя, тянул пиво, Алексей - ситро, иногда две-три бутылки подряд, до тех пор, пока живот не становился каменным, а в носу покалывали иголки газа. Да, была жизнь!..

Теперь Алексей входил в подъезд своего дома, как в мрачное ущелье. Неподвижный лифт круглосуточно стоял на первом этаже за обледеневшей, наглухо закрытой решеткой; в сумерках тускло мерцал на стенах колючий иней. И тишина, тишина... Шурочка, к счастью, уехала куда-то с отцом в первые же дни войны; белоусого художника Авилова, странно вытянувшегося, в минувшее воскресенье вынесли два санитара. Сегодня первый день не вышел на работу дядька - слег, а две пайки хлеба, получаемые по утрам в булочной за углом, не занимали полностью ладони Алексея.

Днем, стоя у станка, Алексей обычно не чувствовал слабости, вернее забывал о ней. Только изредка в глазах начинало все плыть, резец исчезал... В такие минуты, упираясь руками в станину, Алексей резко прикусывал губу, охал от короткой, как удар тока, боли - сознание прояснялось, резец снова четко бежал по серебристой поверхности. Зато к вечеру сил уже не оставалось вовсе, третий этаж давался ему потруднее, чем неприступный пик - альпинисту. Неожиданно, ватно подгибаясь, отказывали ноги - давя грудью перила лестницы, Алексей отдыхал, поднимался выше...

Дверь мерзло скрипнула; не открывая глаз, дядя слабо окликнул:

- Ты, Леха?

- Я.

Лежал он в той же самой позе, в которой оставил его утром Алексей: на спине, покрытый одеялом и пальто, в шапке с завязанными ушами. Подушка продавилась, голова неловко запрокинулась, под тесемками ушанки резко выпятился обросший седой щетиной кадык - худой и жалкий, как общипанное горло цыпленка-заморыша. Закрытые, обведенные темными кругами глаза ввалились - казалось, что в неподвижные глазницы налили синей неживой воды; на стуле, на тарелке, нетронуто лежал ломтик хлеба.

- Почему не ел?

- Охоты нет... - Набираясь сил, дядя помолчал, приоткрыл наконец глаза. - На заводе-то как?

- На заводе порядок.

Алексей опустил черную бумажную шторку светомаскировки, в темноте смахнул с подоконника сухо спавший со стекла пней, зажег коптилку.

Перейти на страницу:

Похожие книги

Утренний свет
Утренний свет

В книгу Надежды Чертовой входят три повести о женщинах, написанные ею в разные годы: «Третья Клавдия», «Утренний свет», «Саргассово море».Действие повести «Третья Клавдия» происходит в годы Отечественной войны. Хроменькая телеграфистка Клавдия совсем не хочет, чтобы ее жалели, а судьбу ее считали «горькой». Она любит, хочет быть любимой, хочет бороться с врагом вместе с человеком, которого любит. И она уходит в партизаны.Героиня повести «Утренний свет» Вера потеряла на войне сына. Маленькая дочка, связанные с ней заботы помогают Вере обрести душевное равновесие, восстановить жизненные силы.Трагична судьба работницы Катерины Лавровой, чью душу пытались уловить в свои сети «утешители» из баптистской общины. Борьбе за Катерину, за ее возвращение к жизни посвящена повесть «Саргассово море».

Надежда Васильевна Чертова

Проза / Советская классическая проза