Летит себе аэроплан

— Я знала, что ты выйдешь. В такие моменты хочется на воздух.

— Да, на воздух. Ах, если бы можно было подняться в воздух, полетать в одиночестве!

— Ты сейчас нуждаешься не в одиночестве, а в друге, который тебя понимает. В женщине, которая тебя понимает. Помнишь наш разговор в Витебске?

Они пошли рядом через поле.

— Кажется, я был несправедлив к Белле, — сказал Марк. — Но как она могла столько времени скрывать от меня смерть отца? Я писал ему письма, куда же она их девала? Прятала? Но это безжалостно, безнравственно... Бедный мой отец. Помню, я позвал его на свадьбу: «Папа, приходи на мою свадьбу». Он мне ответил: «Я охотнее пошел бы поспать». Наверно, он был прав. К чему было связываться с такими знатными людьми. Ее отец уписывал каждый день виноград, как мой — лук... А лица ее родственников на свадьбе. Жаль, что я не Веронезе.

— Успокойся, Марк. Твой отец прожил достойную жизнь. Все мы смертны.

— Папа... Закрываю глаза и вижу его. Папа поставил самовар и начинает набивать папиросы. Мама все говорит и говорит, стучит пальцем по столу, качает головой. Папа слушает ее, перед ним высится уже целая гора папирос. Почему Белла скрыла от меня телеграмму? Почему? Я ведь почти никогда уже не плачу. — Он заплакал громко, навзрыд, не таясь.

— Поплачь, поплачь, — сказала Анна, — это хорошо.

— В Витебск я больше не вернусь, — сказал Шагал, когда порыв отчаяния минул. — Мне не довелось хоронить ни маму, ни папу. На похороны мамы я просто не приехал. Я не мог это видеть. Потерять последнюю иллюзию. А ведь это могло быть и полезно. Увидеть выражение смерти на лицах родителей. Увидеть снежно-белое лицо мертвой матери. Она так меня любила! Почему я не приехал? Это дурно. А лицо отца, раздавленного судьбой и колесами автомобиля. Он был бы так рад, если бы я приехал. Но он не воскреснет.

— Он не воскреснет, — сказала Анна, — его судьба кончена. А ты должен думать о своей судьбе.

— Я должен думать о своих грехах, — сказал Марк, — потому что грехи папы, как и мамины грехи, Бог уже простил. Я помню, как папа на Пасху молил Бога о прощении грехов. На Пасху ни маца, ни редька не привлекали меня так, как Аггада, книга сказаний и молитв. И наполнявшее рюмки красное пасхальное вино. Вино в папиной рюмке казалось еще более красным, чем в остальных. Оно излучало отблески густого, царственно—лилового цвета, отблески гетто, отблески раскаленного жара пустыни, преодоленной моим народом с такими муками.

— Я рада, что ты заговорил об этом, — сказала Анна, — нашему народу предстоит опять преодолеть тяжелый путь на родину, невзирая на муки. Если мы это не сделаем, то в нынешнем безумном мире нам, евреям, грозит катастрофа. У меня есть возможность выехать в Варшаву, а оттуда в Палестину. В поезде одно место для тебя. Хочешь поехать со мной? Это надо решать быстро.

— Когда?

— Послезавтра в пять вечера я жду тебя на Брянском вокзале.

— А заграничный паспорт?

— Это не твоя забота... Не захочешь в Палестину, поедешь в Берлин, в Париж.

— Через неделю в Париже, — повторил Шагал, оглядывая поле и покосившиеся избы села, к которому они подходили.

Вдруг со стороны сарая, стоявшего на отшибе, раздался выстрел, за ним второй.

— Побежали, — крикнула Анна, — пригнись!

Выстрелы звучали все чаще.

— Здесь яма, — крикнула Анна, — прыгай!

Прыгнули и покатились по глинистому откосу. В углу ямы уже кто-то тяжело дышал, сидел, скорчившись, с револьвером в руке. Наткнувшись на револьвер, Шагал испуганно вскрикнул и шарахнулся в сторону.

— Не бойся, — сказал сидевший, — я здешний милиционер.

— Что происходит? — спросил Шагал, тяжело дыша.

— Перестрелка между крестьянином Яковом Петровским и ворами, кравшими у него картошку. Кто-то из местных повадился. Во всей деревне у Петровских осталась с зимы картошка.

— Вавилонское безумие и суета сумасшедших, — тихо сказала Анна.

Вдруг грохнул взрыв. Несколько мешков взметнулось в воздух, и оттуда, как шрапнель, посыпалась картошка.

— Бомбу бросили! — крикнул милиционер.

— Я, кажется, ранен, — простонал Шагал, держась за голову.

— Это картошечкой в лоб попало, — сказал милиционер. — А мне по уху угодило. Да вот подмога едет, — закричал он, — чекисты со станции, сейчас мы их, гадов, приберем! Ишь заварили войну в деревне! — Он выскочил и побежал по полю. Выстрелы затихали. Слышны были лишь крики и матерщина. Кого-то с сопением проволокли.

— Разве здесь можно жить нормальному человеку? — сказала Анна.— Подумай, Марк. Через неделю Париж.

— Я подумаю, — сказал Марк, держась за лоб.

— В пять на Брянском вокзале, — повторила Анна.

— Белла, — сказал Марк, стаскивая с себя разорванную шинель, перепачканную глиной, — прости меня.

— Что с тобой? — тревожно спросила Белла.

— Я попал в перестрелку, меня чуть не убили. Но не в этом дело.

— Как это не в этом дело? — спросила Белла. — Тебя чуть не убили, и не в этом дело?