Летит себе аэроплан

— Да, сейчас главное то, что я очень виноват перед тобой. Я сказал тебе сегодня много дурных, ненужных слов, но душа моя молчала. Ты единственная, о ком душа моя не скажет ни одного дурного слова. Я иногда просыпаюсь и смотрю на тебя, спящую, и мне кажется, что ты само мое творчество. Ты сумела оградить мои картины от темной судьбы. Все, что ты делаешь и говоришь, верно. Да благословят мои покойные родители судьбу нашей с тобой живописи. Пусть черное станет еще черней, а белое — еще белей... Води моей рукой. Бери кисть и уводи меня, как дирижер, в неведомые дали...

— Я очень рада слышать от тебя эти слова. Но сядь, успокойся.

— Некогда, Белла. Собирайся, нам надо уехать как можно скорей.

— Куда?

— Пока в Москву. Я пойду в Наркомирос к начальнику канцелярии. Я скажу: более ловкие художники получают здесь гонорары по первой категории, а я вместо гонорара получил воспаление легких. Дайте мне возможность уехать. Ни царской, ни Советской России я не нужен.

— А ты не боишься, что тебя за эти слова арестуют? — спросила Белла.

— Ну, хорошо, я скажу это другими словами. Я устал. Прошу отпустить меня как ненужного революции. Единственных, кого мне жаль, — это сирот из Малаховской колонии. Наступает момент, когда я вынужден их покинуть. Дорогие мои малыши, что из вас получится? При воспоминании о вас у меня будет сжиматься сердце.

На Брянском вокзале Москвы была обычная давка, но на специальной платформе, откуда должен был отправиться поезд «Москва — Варшава», царили чистота и тишина. У сверкающих лаком вагонов рядом с проводниками стояли чекисты, проверяли паспорта.

— Госпожа Литвак, — сказал Анне мужчина в кофейном пальто и кофейной шляпе, — до отхода поезда осталось пять минут. Вы еще должны пройти контроль.

— Я подожду, — сказала Анна. — Человек, с которым я намерена ехать, запаздывает.

— Госпожа Литвак, — тихо сказал мужчина, — это может быть ваш последний шанс. Новых возможностей мы вам гарантировать не можем.

— Я подожду, — сказала Анна.

Ударил колокол, засвистел кондуктор. Пограничники стали, загораживая вагонные подножки, чтобы кто-нибудь не вскочил в последний момент в вагон без проверки. Анна с тоской посмотрела вслед огням последнего вагона.

Шагал с семьей ехал за границу. На пограничной станции доели последний борщ, который подавали в солдатских котелках. Кондуктор с маленькой лакированной сумочкой у немецкого темно-коричневого вагона, проверив билеты, сказал: «Битте». Это уже была заграница. В вагоне продавец газет выкрикивал: «Бэ Цэт» — последний выпуск! Коммунистический митинг в Берлине! Подробности побега кайзера Вильгельма в Голландию! Кровавая драма на Прагер-платц».

Но за окном по-прежнему неслись все те же сосны, которые сопровождали поезд и в Польше. Польша, впрочем, была по нынешним временам уже заграницей.

— Я надеюсь, что моя телеграмма дошла и нас в Берлине встретят, — сказал Шагал. — Мой друг Рубинер еще год назад написал мне, что я в Германии теперь знаменит и картины мои высоко ценятся. Значит, можно надеяться на приличные деньги.

— Нельзя ли купить молока или хотя бы чаю? — спросила Белла у кондуктора.

— Нет, мы продаем только пиво, — сказал кондуктор.

— Но ведь я не могу дать ребенку пиво, — сказала Белла.

— О, кинд, — сказал проводник, — яволь. — Он ушел и вернулся с кружкой

кипятка, банкой сгущенного молока и пачкой печенья. Шагал, прочитав цену

на банке и печенье, протянул деньги. — Найн, — сказал проводник, — дас ист вениг, мали, мали.

— Но ведь написана цена, — удивился Шагал.

— Это вчерашние цены, — сказал кондуктор, — за ночь марка упала.— И назвал цену во много раз больше.

— Хорошо, что я купила в Польше сухарики, — сказала Белла, — возьмем только молоко.

— Видно, на немецкие деньги нельзя рассчитывать, — сказал Шагал.­

Может, Вальден заплатит мне в долларах?

— Если он тебе вообще заплатит, — сказала Белла. — Может, он предполагает, что с тебя вполне довольно славы.

Вагон был полупустой, какая—то старушка впереди да подметальщик, который тщательно подметал пол. Но на ближайшей станции вошли пятеро: трое мужчин и две женщины. У всех были веселые, раскрасневшиеся лица. Они сразу открыли окна и громко запели что-то бравурное, подставляя лица ветру.

— Давай пересядем подальше, — тихо сказала Белла. — Нельзя ли перейти в другой вагон? — спросила она кондуктора.

— Это запрещено, — ответил кондуктор.

— Но здесь слишком громко поют.

— Петь в вагоне не запрещено, — сказал кондуктор.

— Разве это порядок? — возмутился Шагал. — Мы едем с ребенком.

— У нас в Германии свои порядки, — сказал кондуктор, — мы не можем приспосабливаться к иностранцам. — И, проходя мимо веселой компании, подхватил припев:

— Неуо, Reyo, Reyo-Reyo-Reyo.

— За дух военного товарищества, — сказал толстый мужчина и поднял откупоренную банку с пивом. — Скоро все станет иначе. Возродить Германию могут только рабочие. Немецкий социализм. Ты слышал в Мюнхене на митинге Дрекслера?

— Нет, — сказал другой мужчина, — я не знаю Дрекслера. Кто это такой?