Летний свет, а затем наступает ночь

Было бы замечательно, ответил отец и, лукаво улыбаясь, поднес стакан к свету; по крайней мере, знамения парят в воздухе, примеры повсюду вокруг нас: на страницах газет, обложках глянцевых журналов, ты включаешь телевизор, и они появляются на экране, они настолько режут глаз, что мы их не замечаем. Ну и что? У западной культуры было свое время, много веков, теперь ей на смену приходят другие. Здорово, сказал Давид, глядя в свой стакан, в темно-красную жидкость: темнокрасный может превратить мысли в сны; нет, разумеется, не здорово, добавил он, я просто не могу избавиться от ощущения, что всем правит случайность, что все происходит от нее, даже цель, птица летит вперед по небу, и зачем ей беспокоиться о том, какая внизу культура? Отец трясет головой, твой взгляд напоминает черную дыру, говорит он, подперев щеку рукой, словно для того, чтобы лучше управлять головой, справляться со всей той тяжестью, которую только может вместить человеческая голова; опустошает свой стакан, снова наливает в него, говорит, отстраненно глядя на сына: я собираю обломки умирающей культуры. Умирающей? Хорошо, если она уже не мертва или не начала гнить заживо, и тогда я своего рода чистильщик. На такое я не подписывался! Чистильщик, гниение и звезды — адская смесь, да? Ты меня слушаешь, спрашивает вдруг Астроном, когда Давид ничего не отвечает и даже смотрит не на него, а куда-то вверх, держа в руках пустой стакан. Когда в мире не было ничего, кроме ее дыхания. Какое значение имеет всемирный беспорядок, подъем или упадок культуры, случайность или бездна, если рядом нет губ, чтобы целовать, груди, чтобы коснуться, дыхания, ласкающего слух? Как бы я хотел, чтобы у тебя было пианино, папа, говорит он вдруг, прерывая тяжелые и темные мысли Астронома, который сначала сердится на это неожиданное, даже легкомысленное замечание сына, но грустный вид Давида изгоняет злость, и он, вероятно, начинает думать о венгерке, у меня есть губная гармошка, говорит он; потом сын с отцом сидят под открытым верхним окном, по небу вечер рассыпал звезды, между ними стоит бутылка виски, и из окна доносятся звуки губной гармошки, найти себе звезду, искать себе жену.

[Мы продолжаем добавлять истории, нам трудно остановиться, но, вероятно, мы поступаем так, потому что тот, кто рассказывает о жизни, склонен плести длинную сюжетную нить, — все, что мы делаем, тем или иным образом связано с борьбой против смерти. Итак, Маттиас вышел из автобуса, через пару дней склад открылся под его руководством, там все было организовано, как никогда прежде, продуманно и со вкусом: лампочки в кладовке горели, подъемник ездил по главному коридору, на столе Маттиаса стоял компьютер, «Макинтош Перформа», обслуживали теперь стремительно, и все спокойно, ничего необычного, никаких привидений, ничего необъяснимого. Конечно, былые происшествия в кладовке не выходили у нас из головы, мы расспрашивали Давида и Кьяртана, даже Бенедикта — Сигрид, правда, не решились докучать, — однако к разгадке так и не приблизились. Что это тогда было: разыгравшееся воображение, невроз Давида и Картана или действительно привидения? Мы многого не понимаем, и нам свойственно задавать вопросы, которые обнажают нас перед миром.

Маттиасу удалось переломить ситуацию, изменить то, что мы считаем самоочевидным и обыденным в иррациональности и абсурдности. Привидения, говорит он, почему бы нам не предполагать их, есть много более безумного, чем привидения, приведу несколько наглядных примеров: миллионы, десятки миллионов людей верят в то, что белые американцы средних лет — элита среди народов мира, — эти воинственные люди, слепые к тонким нитям человеческого бытия, опасные для хрупкого будущего Земли. Но мы хвалим их вместо того, чтобы бороться с ними.

В этом он не так уж неправ.

Вы ведь тоже знаете, что многие здесь, мы имеем в виду — в Исландии, здесь, на этом кусочке земли под бездонным зияющим небом, ничего не хотят больше, чем сидеть на плечах у таких людей, чувствовать тепло у них в горле. Вы бы могли нам это объяснить, мы сбились с пути, у нас из-под ног ушла земля, нас держит только пустота, и эта мысль нам неприятна. Вы также знаете, что, если мы продолжим жить так, как в последние десятилетия, — и теперь мы говорим обо всем человечестве, — если не изменим нашу жизнь, саму повседневность, для нас наступит конец света. Мы сами лишим себя жизни. Мы одновременно судья, расстрельная команда и привязанный к столбу. И продолжаем жить, словно ничего не случилось. Бессмысленно. Однако иногда мы об этом думаем: о нелепых событиях, нелепых происшествиях, нелепых обстоятельствах, нелепой жизни.