Лето будет сниться…

Дождик плеснул округе в чашу воды, солнце услужливо нагрело её, а цикорий насыпал немного узловатых, подагрических на вид веток, от щедрот своих, из-за чего стало пахнуть чайной или воскресной баней, куда ходил в детстве с отцом, или даже рождественским Сочельником, когда всё подле празднично, ярко и сытный дух бодрит не хуже морозца.

Виноград при каждом удобном случае треплет по макушке проходящих мимо, вплетает свои кудряшки в их волосы, а бывает так, что оставляет мелкие нежные полукружия в причёске, куда после устремляются шмели, зависают над головой ненадолго, и уяснив, что обознались, удаляются с возмущённым гудением:

— Ну как это так! Тратить моё и без того золотое время на пустяки?

Вяхирь, измучившись со своею непоседливой детворой, потеряв счёт дням и перепутав день с ночью, усердно баюкает окрестности диким голосом, охватывая их все, от края до края, от близка до издали, заодно поддакивая шмелю. Хотя голубю спросонья уж всё одно, но стороннее усердие ценить он умеет, ибо сам не слишком в том хорош.

Дождь моей Родины, наполняя посудины луж, льёт всем поровну, поднакоток47. Солнце одинаково согревает всех и будит, разглаживая плиссе бутонов цикория поутру, не разбирая, — в котором из мест пустил он свои корни. Но, как и прежде, — в чужих краях — чужие земли, милые и дорогие прочим. Нам же — только свои.

Один славный день…

В квартиру постучали. Не то, чтобы настойчиво, но дробно, чётко, громко. Тот, кто стоял по ту сторону двери, явно был в своём праве. Даже не спросив, «Кто там?», я поторопился отодвинуть засов. На пороге стоял почтальон, хмурый на вид дядька с тяжёлой сумкой через плечо.

— Есть кто дома из старших? — Спросил он.

— Нет… — Помотал головой я, и тут из комнаты, с привычной, хитроватой улыбкой на лице и синеньким горшком в руках, вышла бабка.

— Нехорошо… — Насупился в мою сторону почтальон, и окслабился, обращаясь к бабке:

— Гражданочка! Примите заказное, распишитесь!

Гремя крышкой эмалированной ночной посудины, бабка испуганно заторопилась в сторону туалета.

— Гражданочка! — Возмутился почтальон. — Задерживаете! Вы не одна!

Отодвинув меня в сторону крепкой рукой, служащий почты шагнул по коридору в сторону старушки, на что та отреагировала неожиданно для нас обоих:

— Убивают! — Закричала она и бросив к ногам почтальона горшок, заперлась в своей комнате, но, судя по звукам, осталась стоять подле двери.

Сняв фуражку, почтальон отёр клетчатым платком шершавую даже на вид, всю в веснушках, лысину и сокрушённо покачал головой:

— Ну, дела, хорошо, хоть не полный, но мне-таки надо, чтобы кто-то расписался за получение!

— Так давайте я… — Нерешительно предложил я.

— Делать нечего, видимо, придётся. — Вздохнул почтальон, протянув мне чернильный карандаш и почтовый бланк:

— Рисуй свою фамилию, адрес и распишись.

— Я только полной фамилией могу, подпись ещё не придумал, ничего? — Спросил я почтальона, и он махнул рукой:

— Сгодится. Делай, я и так тут у вас задержался.

Пока я старательно выводил буквы, бабка скрипнула дверью, выхватила из моих рук карандаш, поставила на почтовом бланке крестик, и вновь заперлась. Почтальон уставился на крестик, и поинтересовался:

— Это что?!

— Да, бабка не умеет писать. Расписывается крестиком.

— Ну и дела! — Изумился почтальон. — Давненько такого не видывал. — И протянув мне конверт с заказным письмом, вышел вон.

…В 1921-м, в Вышнем Волочке бабка служила у нэпмана и нянькой, и мамкой, и прачкой. Привыкшая к труду с малолетства, знавшая ремесло, она кружилась по хозяйству от утра до ночи. Наниматели бабки, люди небедные, а порядочные, хотя трефного не едали, ценили свою помощницу не только по субботам, но и во все прочие дни. Тронутые скромностью и усердием работницы, те люди решили принять участие в судьбе не юной уже девушки. Перво-наперво выучили читать по слогам, с письмом, жаль, не вышло, решили «оставить, как есть». Выпроваживая девицу на танцы каждую неделю, наряжали прилично, напутствуя встретить «порядочного надёжного человека». Так и выдали её замуж за военного. Бабка всю жизнь после поминала их добрым словом и прозрачной слезою.

…Не ведал про то почтальон, да и не узнает никогда. Сам-то он, впрочем, прошёл, как говорили «три класса и коридор» церковно-приходской школы, никаких наук не осилил, хотя почерк имел твёрдый, с наклоном влево, что выдавало в нём несогласие с устройством его жизненного уклада. Бабка же, пусть и подписывалась крестиком, а прожила со своим дедком в любви и согласии, как за каменной стеной, и считала себя счастливой до самого последнего дня.

Я так и вижу её, сидящей бок о бок с дедом на высокой кровати. Ноги не достают до пола у обоих. Дед прячет улыбку в усах, а бабка открыто хохочет, заливисто так, будто дитя:

— Быстро время бежит. Раз — и всё, нету его. И всё-таки, я везучая!

Именно тем и попрощалась она со мной. Пролетели её девяносто два годочка, словно один славный день.

Лето будет снится…