Лето любви и смерти

Еще перед моим походом к Плакальщице в «Олимп», Акулыч протянул мне основательную ладонь, на которой затерялась миниатюрная сим-карта: «Держи, вчера купил на свои кровные. Чистенькая, как непорочная девочка. Симочка. Серафимочка. Вставишь вместо своей долбанной серафимы. Будет у тебя отныне секретный номер, Джеймс Бонд ты наш местного разлива».

Досадливо морщась, подношу к уху телефончик, хотя ждал звонка, как манны небесной.

– Привет счастливым робинзонам, – басит мент. – Мою фазенду еще не спалили? Гляди, птаха, ежели чего не досчитаюсь, возместишь в трехкратном размере. Пивом.

– Ближе к делу, бочонок. Новости приятные?

– Кому как. Докладаю по порядку. Первое. Всю ментуру изнасиловали звонками, уж оченно тобой интересовались, бамбино. На что ответ был один: умотал в жутко срочную командировку. Ну, баловник, разворошил ты осиное гнездо… Второе. Возможно, возле твоей городской хазы ошивается киллер. Наши ребятишки его караулят, но пока без результата. Третье. Плакальщица слиняла…

– А вот это уже интересно.

– Оповестила своих, что улетает на важный симпопозиум и испарилась. Мы ей в этом сильно помогли. Как и было условлено, позвонил наш пацан и натуральным бандитским голосом пообещал бабе скорую смерть. Так что ты, барбос, из игры выведен. Плакальщица уверена, что на нее охотятся местные мафиозы и с тобой расправляться нету смысла: свою ценную шкурку спасать надобно.

– Что-то слишком уж просто получается, Акулыч, – сомневаюсь я вслух. – Плакальщица наладила практически безотказный механизм, приносящий ей недурные бабки. На это у нее дьявольского ума и хитрости хватило. Неужто без боя сдастся? Не поверю.

– Да кто ента мадама супротив «заборских»? Земляной червячок. К тому же она не голенькой умотала. Небось, прихватила с собой кой-какую мелочь, пару-тройку лимончиков баксов. Но я тебя не расхолаживаю. Обосновался – живи, пока отмашку не дам…

– Кто это? – спрашивает Анна.

– Акулыч. Говорит, Плакальщица удочки смотала. Вот это славно, чьерт побьери! Как, по-твоему, далеко она удрала?

Задаю этот вопрос словно между прочим, до сих пор не определился, как мне относиться к предсказаниям Анны.

– Скорее всего, она в городе. Или где-то рядом.

– Ага, – я принимаю эти слова к сведению, но и только. От возбуждения сильно колотится сердце, хочется валять дурака и резвиться, как ребятенку. – А сейчас вернемся к тому, на чем нас прервал архиплут Акулыч. Девушка, а девушка, можно вас поцеловать?

– Глупыш…

И тотчас ее губы сминаются моими.

* * *

В деревне теплынь бабьего лета. По утрам роса. Вечера холодноватые, неспешно тускнеющие. Ходим втроем на речку и в лес, вяло ковыряемся на крошечном огородике, смотрим телевизор, книжечки и газетки почитываем. Кормимся картошкой, свеклой, морковью, яблоками с приусадебного участка Акулыча. Остальную жратву добираем в маленьком магазинчике, в котором половину торгового ассортимента составляют вино, пиво и водка. Илюшка то гоняется за удирающими курами, то с ревом уносит ноги от злобно шипящих гусей, а мы с Анной наслаждаемся покоем и любовью.

Я уже привык к тому, что удобства во дворе, умываться приходится под рукомойником, а воду таскать из колодца. Скажу больше. Мне даже нравится свежим утречком, чуть поеживаясь, прогуляться к колодцу, отпустить ворот и слушать, как тяжко гремит разматывающаяся цепь, как с гулким всплеском шлепается ведро. Тащишь потом эмалированные емкости, полные чистейшей воды, и чувствуешь себя добытчиком, хозяином, мужиком. Приятно, что ни говори. И ждут тебя самые родные на земле человеки: жена и сын. Чего еще желать?

Только одно печалит: Анна хоть и ласкова с Илюшкой, но обращается с ним суховато-отстраненно. И он держится от нее на расстоянии, как чужой. Меня порой так и подмывает поговорить с Анной, но опасаюсь причинить ей боль. Возможно, она не хочет привязаться к моему сыну: после самоубийства дочери любовь к ребенку накрепко сплелась в ее душе со страхом потери.

Требовательный клич мобильника застает меня в не самую подходящую для взрослой трепотни минуту: я ползаю на четвереньках по покривившимся облезлым доскам избы, везя на спине хохочущего Илюшку.

– Возрадуйся, человече, – гудит мент, – Воланда порешили! Отправили прямиком в преисподнюю, где ему, дьяволенку, быть и положено.

– «Заборские»?

– Почерк другой. Похоже, известная нам особа следы заметает. На твоей улице праздник, обормот. Теперь усе по закону. Уголовное дельце заведено, ребятки землю роют. А ты пока сиди тихо, не вылазь. У Плакальщицы зуб на тебя вот такой длины, как шашка у доброго казака. Так что не рыпайся, жди новых сообщений.

– Главное, Акулыч, не только Плакальщицу засадить, но и «заборским» дать по кровавым лапам, чтоб уяснили на всю оставшуюся жизнь: шинковать бабло на смертях стариков им не удастся.

– Будем стараться, ваше корольковское превосходительство!

И Акулыч отключается.

– Пап, ты чего не едешь? – нетерпеливо понукает меня Илюшка. – Н-но, мой конек!

– Извини, друг, – оправдываюсь я. – Сивка-бурка призадумался чуток. С лошадьми такое тоже бывает. Ну, поехали!

И мчусь по кругу с удвоенной энергией.