Лето злых духов Убумэ

– А-а… И также никогда не случалось, чтобы он отдавал вам какие-либо приказы?

– Да разве же младенцы делают подобные вещи?

– Такие случаи известны. Однако если этого не происходило, то я рад. Так, значит, ваш младенец еще не начал с вами разговаривать, верно?

– Я ничего подобного не припоминаю. Но ведь этот ребенок пока еще даже не родился, так что ничего не поделаешь. – И Кёко снова засмеялась.

– Кстати, госпожа, вы все еще любите вашего мужа – Макио-сана?

– Конечно. Он – отец этого ребенка.

Оттуда, где я стоял, мне не было видно, но, вне всяких сомнений, говоря это, Кёко гладила ладонью свой чудовищный живот. Ее взгляд был отсутствующим, как будто она уже смотрела на вещи, не принадлежавшие этому миру.

– Ваши слова меня успокоили. Что ни говори, Макио-сан обожает вас уже в течение двенадцати лет. Во всяком случае, вы были единственной, кому он написал любовное письмо.

– Этого…

«Этого нельзя было говорить!»

Реакция Кёко на слова о любовном письме была столь же болезненной, как и в тот раз, когда о нем упомянул я.

– Я не знаю ничего ни о каком любовном письме! Вы, вы тоже…

– Вот оно как… К сожалению, это потому, что оно так никогда и не было вам доставлено.

– Что? – Глаза Кёко расширились. Затем, словно разбившись о мгновенный ответ Кёгокудо, разгоравшийся в них дикий блеск быстро угас.

– Не было доставлено… так вы сказали?

– Именно. Поэтому то, что вы о нем не знаете, естественно. Но то, что он его написал, – это правда. Тем, кто посоветовал ему это сделать, был я.

«Это ложь! Я сам его доставил. Разве не ты забрала его у меня из рук?!»

Я кричал это в своей голове, но почему-то не мог произнести ни слова. Все, что я смог из себя выдавить, – это лишь слабый стон, впустую растворившийся в тишине комнаты.

Лицо Кёко скривилось, совсем как у маленькой девочки, и по ее щекам крупными каплями покатились слезы.

– Так, значит… так, значит, этот человек действительно написал мне любовное письмо…

– Разумеется. Макио-сан был человеком, который всей душой посвящал себя единственной цели. Про таких людей говорят «человек единственного пути». Он не смотрел ни на одну женщину, кроме вас.

– Этот человек… этот человек и моя старшая сестра…

– Вы заблуждаетесь. В течение всех этих двенадцати лет и до сегодняшнего дня он любил вас, и только вас одну.

– Подобное… подобное означает…

Кёко перестала плакать и подняла глаза на Кёгокудо. Ее взгляд как будто цеплялся за его черные одежды в поисках поддержки.

– Он был человеком, не умевшим хорошо выражать свои чувства. Ваши чувства лишь проходили друг мимо друга, так никогда и не встретившись, как две стороны неправильно застегнутой рубашки. Это случается сплошь и рядом, и в этом нет ничего необычного.

– Но в таком случае я… какой же глупой…

– Всё в порядке. Он обязательно простит вас. Однако, чтобы это произошло, вы должны все вспомнить.

– Вспомнить?

– Да. Об этом человеке. О той ночи. О том, что вы… сделали.

Зрачки Кёко расширились.

– Вы можете вспоминать медленно. Нет никакой необходимости спешить. Когда придет время, будет подан знак. И все будет прощено…

У меня зазвенело в ушах.

– Макио-сан появится.

Меня внезапно оглушил шум дождя, как будто повернули регулятор громкости радио.

Кёгокудо обернулся. Мне вспомнилось выражение «глаза как у волка», когда я встретил его взгляд.

– Сэкигути-кун, поскольку здесь натянута весьма досадная преграда, мне придется потратить на нее немного времени. С этого момента внимательно смотри за всем, что будет происходить, – ты должен все запомнить. Трудно сказать, есть ли у твоих слов ценность в качестве доказательств, но после того, как все закончится, ты должен будешь дать свидетельские показания. Итак, твое место здесь. – И Кёгокудо указал пальцем на предназначавшийся для меня стул в ногах у Кёко – из всех пяти стульев, расставленных в комнате, он также был ближайшим к двери.

Когда я сел, мой друг открыл дверь и пригласил остальных членов семьи Куондзи зайти внутрь.

Первой вошла Рёко – на ее лице не было ни кровинки. Она была такой бледной, что казалась почти прозрачной. Ее мать зашла следом, ее волосы были в беспорядке. На потупленном лице – выражение глубокой усталости. Зашел Найто – как всегда, беспокойный и взвинченный. Его расфокусированные глаза были налиты кровью, как будто он был с тяжелого похмелья; на лбу выступили капли пота, поблескивавшие, как драгоценные камни. У следовавшего за ним директора клиники лицо было красным, а глаза казались закрытыми.

Их походка была тяжелой, как будто они с трудом двигались в застоявшемся воздухе.

Следуя указаниям Кёгокудо, Рёко села ближе всех к изголовью кровати Кёко, рядом с ней – управляющая делами клиники, затем Найто и директор. Они сели в том же порядке, в котором заходили в комнату. Я взглянул на профиль директора клиники, сидевшего по соседству со мной. Его глаза были по-прежнему крепко зажмурены.

Указав каждому его место, Кёгокудо закрыл дверь: каждое его движение было необыкновенно медленным и размеренным. Затем он беззвучно вернулся и встал между Рёко и Кёко.