Летом сорок второго

С началом обстрела семья Журавлевых покинула сарай Чекана. Старшие взяли на руки младших, Виктор и Сергей Гаврилович повели в поводу скотину. Остановились в самом конце Сагуновского края, у разбитого параличом старика Филимонова. В его дворе нашли приют еще несколько семей.

Здесь были люди со всех концов села, от них Ольга узнала, что творилось в Белогорье. Жители Семейского края говорили, что у них в одном из меловых погребов сделали тюрьму, туда бросают всех провинившихся и неугодных. Пришедшие с Горянской улицы утверждали, что и у них существует тюремный сарай, как раз недалеко от разгромленного «катюшами» штаба.

Рассказывали о случае на колхозной пасеке, что недалеко от Капиносовых. Немцы, задумав поживиться дармовым медом, одели двух подростков в телогрейки, рукавицы и платки и отправили к ульям. Пчелы быстро разобрались, кто их истинный враг, и бросились на легко одетых немцев. Один бежал и стрелял из пистолета в воздух, а другого облепили так, что он превратился в визжащий клубок.

Люди с Манжарки рассказывали о рытье немцами окопов на вершине Криничной горы. Мышутяне уверяли, что из ребят допризывного возраста оккупанты создали похоронную команду в два десятка человек, которая в первые дни искала неубранные трупы, а затем ее переквалифицировали на поиск ям и схронов, в которых белогорцы прятали вещи и продукты.

Были здесь и жители прибрежного хутора Ковалева. Один парнишка рассказывал, что белогорская женщина, прозванная по-уличному Чеботыхой, лично вывела к Дону не один десяток бойцов с оружием. Между Ковалевым и урочищем Кринички она указывала им брод, по которому красноармейцы уходили на левый берег в одиночку и группами.

Ходили слухи, как чуть не расстреляли семнадцатилетнего Алешу Руденко. Он встретился немцам с армейской уздечкой в руках, снятой им с убитой лошади.

За слухами и разговорами медленно тянулась тревожная бессонная ночь.

Утром Виктор отправился за вещами и продуктами в родное подворье. Он пробрался садами, через задворки вышел к огороду. Найдя под навесом жестяной подойник, он нарыл в него картошки, в мешок набросал детских одежек. Распиравшее любопытство заставило его выглянуть за плетень.

Рядом с калиткой у заглушенного мотоцикла возился одинокий немец. Услышав шорох позади себя, немец обернулся и поманил парня к себе. Виктор опустил мешок и ведро на землю, перепрыгнул через плетень, с наигранной готовностью приблизился к немцу. Тот знаками показал, что Виктору нужно держать мотоцикл, пока немец будет его чинить. Проклиная свое любопытство, парень с дрожью в руках прикоснулся к неведомой технике. Со страха, а может, с непривычки руль в руках Виктора поехал, и тяжелый мотоцикл рухнул набок. Парень вжал голову в плечи, ожидая взбучки, но немец разразился смехом.

– Камрад, давай ты за руль держать будешь, а я сзади поднажму. Докатим куда надо, – ободренный смехом, предложил Виктор.

«Камрад» проследил за знаками русского и, улыбнувшись, произнес:

– Карашо.

Он поднял мотоцикл, Виктор уперся в заднее седло, техника легко покатилась под горку. Через несколько дворов показался давний дружок Виктора и, не скрывая злорадства, спросил:

– Ну что, попался?

Виктор отвернулся, продолжая толкать мотоцикл. Немец остановился, ткнул пальцем в Виктора, указал ему на дорогу к дому, а парня поманил к себе и велел становиться на место прежнего толкателя. Непонятно, задела ли немца брошенная из-за плетня издевка или рокировку он устроил только потому, что дружок Виктора был здоровее его раза в полтора.

По дороге к дому Виктор стал свидетелем еще одной истории. У завалинки, опершись спиной о раскрытый ставень и нервно одергивая пустой левый рукав, стоял молодой мужчина. Без любопытства, со скрытой иронией смотрел он, как оккупанты, взбивая пыль, пляшут и резвятся у колодца, поливая друг друга водой из кружек.

Один немец заметил этот неоднозначный взгляд. Он коротко крикнул и выразительно кивнул на колодезный вороток: тащи для нас воду. Однорукий побледнел, оторвался от ставня, на скулах его выросли желваки, но с места он не сошел. Другой немец, сидевший до этого в тени плетня, торопливо встал на ноги, подошел к однорукому и, указав глазами на пустой рукав, спросил:

– Moskau?

– Москва, – тихо и настороженно ответил однорукий.

Немец расстегнул ворот кителя, упер палец в небольшой розовый шрам под ключицей и сказал:

– Moskau. Und mein älterer Bruder in Moskau[11], – и немец недвусмысленно перекрестил оба своих указательных пальца. – Ich bin ein soldat, du bist ein soldat[12]

. Иди-иди, – немец замахал в сторону двора – сгинь подальше от греха.

Однорукий не стал искушать судьбу и скрылся за калиткой.

* * *

Ближе к вечеру по улице прокатился крик:

– Людей гонят!

Через распахнутую калитку во двор въехали двое верховых. На ломаном русском они велели всем выйти со двора, вещей с собой не брать.