Летучий корабль

И спрашиваю ее о том, сколько сейчас времени. Половина одиннадцатого… Дня или ночи? Дня, разумеется, кто по ночам ходит убирать комнаты? Значит, я приехал вчера днем и проспал чуть ли не сутки. Черт, я же решил пока не оставаться на одном месте больше одной ночи. Если я сейчас быстро встану, приведу себя в порядок, то до 12 дня успею покинуть гостиницу, и мне не надо будет оплачивать еще один день. Это хорошо. Куда дальше? Я спрашиваю девушку, как мне добраться до вокзала. Я должен ехать, должен ехать, дальше-дальше… Зачем? Чего я так боюсь? Я и сам не знаю. Просто бежать. Не останавливаться. Чтобы никто — ни маггловская полиция, ни Аврорат — чтобы никто не нашел меня. Не догнал. Беги, чего же ты стоишь? Я же вроде хотел посмотреть город? Нет, не сейчас, сейчас я просто ничего не соображаю. А потом — если меня найдут?

Самое странное, что в те дни я даже не мог понять, кто может меня найти, от кого я бегу с такой одержимостью. Словно безумец. Я боюсь маггловских полицейских — мне кажется, все они смотрят на меня, понимая, кто я такой, знают, что у меня поддельные документы (хотя понял еще в Лондоне, имея дело с банком или получая права, что мои бумажки в полном порядке), знают, что я похитил труп, что инсценировал свою смерть. Вдруг Рона уже арестовали, и он сейчас дает показания в полиции? Или в Аврорате? Вдруг объявились родственники того парня, которого я решил похоронить вместо себя? Все всё знают, но играют со мной, давая мне возможность побегать, веря в собственную безнаказанность. Как мышь, которую кот на несколько секунд выпускает из когтей, чтобы она поверила в то, что ее спасение — вот оно, совсем рядом. Но нет — за ней уже тянется когтистая лапа. Один бросок — и всё.

Однако маггловские полицейские, которых я вижу на вокзалах и в аэропортах, на удивление приветливы — я даже специально обращаюсь к ним за помощью, чтобы проверить, а не схватят ли меня сейчас за руку, чтобы надеть наручники? Нет, они с готовностью объясняют мне дорогу, уточняют, с какого пути отправляется мой поезд. Все так просто. Но я не верю. Я словно впадаю в некий транс на несколько дней, но не прекращаю своего движения — еду, лечу, предъявляю свое удостоверение в бесконечно сменяющих друг друга отелях, что-то отвечаю, когда меня спрашивают, улыбаюсь. Я не помню ни одного города из тех, через которые пролегал мой путь в те несколько дней. Честно, потом пытался вспомнить — ничего, пустота. Не помню, как выглядели комнаты, в которых я ночевал, не знаю, ел ли я что-то. Наверное, не знаю, не помню… И мне все время очень хотелось спать, но как только я закрывал глаза, повторялось одно и тоже — моя маленькая железная тюрьма на дне Темзы, мое мерное дыхание и погасшая панель с замершими стрелками приборов, которые я едва различаю сквозь толщу воды. И всегда, когда я просыпаюсь со смутным пониманием того, что я, видимо, болен, до меня на какие-то секунды с ошеломляющей ясностью доходит, что я совершенно один. Что никто не услышит меня, не протянет руку. Потому что нет смысла кричать в пустоте. А потом я вновь проваливаюсь в полузабытье, в котором мне удается только одно — двигаться вперед, даже не пытаясь проложить осмысленный путь в том хаосе, куда я сам погрузил себя.

Но в один из дней картинка, которую бесконечно показывает мне мой больной мозг, внезапно меняется: даже во сне я понимаю, что машину, вероятно, нашли, потому что теперь я лежу в гробу под сводами церкви. И по-прежнему не могу двинуться, все так же продолжаю дышать, но не могу пошевелиться, не могу крикнуть им, что я жив. И вижу священника, практически вплотную ко мне, и молитвенник в его руках всего в нескольких сантиметрах от моего лица. Но мне и тут достался какой-то странный священник — вместо традиционного облачения на нем темно-синие джинсы и просторный свитер. И я отчетливо различаю его руки — довольно грубые, с широкими пальцами, смуглые. Будто бы смутно знакомые. То, что он произносит… такие странные слова — я не знаю ни одного из них. Не латынь и не английский. Подождите, если вы сейчас отпоете меня — я улавливаю шарканье ног по каменным плитам пола, приглушенные голоса, всхлипы — я же… Я же не умер! Они сейчас закроют крышку гроба и… А священник все читает и читает, я вначале хочу прервать его, но голоса у меня нет, так что остается просто слушать его слова. Слушать, как его речитатив рвет мои последние связи с земной жизнью. Но странно, с каждым его словом мне будто становится легче — меня перестают волновать голоса и шаги, раздающиеся, кажется, отовсюду. Легко-легко, и высокие белые своды надо мной словно раздаются, и, кажется, еще чуть-чуть — и я смогу подняться к ним. Ничего нет — только небо надо мной. Чистое голубое небо. А если взглянуть вниз, то можно увидеть изнанку облаков…