Лев Толстой

Но если Тургенев склонялся перед художественным даром Толстого, то с философией его согласиться не мог. «Беда, коли автодидакт, да еще во вкусе Толстого, возьмется философствовать: непременно оседлает какую-нибудь палочку, придумает какую-нибудь одну систему, которая, повидимому, все разрешает очень просто, как, например, исторический фатализм, да и пошел писать! – делится он с Анненковым в письме от 13(25) апреля. – Там, где он касается земли, он, как Антей, снова получает все свои силы: смерть старого князя, Алпатыч, бунт в деревне, все это удивительно…» Погодин говорит Толстому, что плачет и смеется, читая роман, и в свои преклонные годы чувствует себя Наташей, и как жаль, что нет Пушкина, который был бы счастлив и потирал руки от удовольствия, читая «Войну и мир». Хотя спустя некоторое время, отложив книгу в сторону, написал статью, полную оговорок, утверждая, что автору нельзя простить его слишком вольное обращение с такими персонажами, как Багратион, Сперанский, Ростопчин, Ермолов, так как они принадлежат истории. По мнению критика, следует изучать их жизнь, опираясь на существующие факты, а не представлять их как людей слабых, порой отталкивающих, с легкостью, непозволительной даже для очень большого таланта.

Такого рода критика вполне отражала точку зрения писателей-консерваторов во главе с П. А. Вяземским и А. С. Норовым. Князь Вяземский, друг Пушкина и Гоголя, негодовал, что Толстой развенчивает героев, полагая, что атеизм и исторический либерализм опустошают грядущую жизнь, хуля события прошлого и презрительно относясь к его персонажам. Норов, который в молодости принимал участие в Бородинском сражении, признавал, что бои описаны автором с точностью, достойной восхищения, сожалея одновременно, что генералы, чья слава и заслуги неотделимы от военных подвигов России, имена которых передаются из уст в уста, представлены как слепые, лишенные таланта, инструменты в руках истории, которыми правит случай. Один из критиков приписывал это отрицание героических деяний исключительно отсутствию патриотического чувства у автора, который, судя по фамилии, был, тем не менее, исконно русским. Он говорил, что, вероятно, это последствия влияния среды, в которой Толстой вырос, – в детстве и отрочестве его воспитывали гувернантки-француженки, вскормленные иезуитами, и их мнение о войне 1812 года так глубоко проникло в сознание ребенка, что, став взрослым, граф Толстой не в состоянии оказался уйти от этих глупых, запутанных, католических суждений о событиях.

Но если монархисты поносили писателя за пренебрежение к национальным святыням, либералы ругали за пренебрежительное отношение к народу. В статье, опубликованной в журнале «Дело», утверждалось, что Толстой снисходителен и человечен только в отношении богатых и знатных, все остальные персонажи для него – низкие, отталкивающие люди. Критик называл князя Андрея грубым и бездушным автоматом, подчеркивал, что «с начала до конца у гр. Толстого восхваляются буйства, грубость и глупость. Читая военные сцены романа, постоянно кажется, „что ограниченный, но речистый унтер-офицер рассказывает о своих впечатлениях в глухой и наивной деревне“».

Эта статья задала тон и другим критикам радикального толка. Какой-то анонимный автор порицал персонажей романа, называя их постыдным продуктом эпохи рабства, утверждая в то же время, что «Война и мир» – апология заевшемуся дворянству, ханжеству, пороку. Толстого упрекали в том, что своим описанием сражений он показал, что умереть за отчизну вовсе не мучительно, а скорее прекрасно. Шелгунов заявлял, что философия Толстого не приведет ни к какому европейскому результату, что он противопоставляет восточный фанатизм западному реализму, что своими идеями убивает всякую энергию, всякое стремление к действию, всякое желание улучшить свое социальное положение и стремление к счастью. «Еще счастье, что гр. Толстой не обладает могучим талантом, что он живописец военных пейзажей и батальных сцен, – заключает Шелгунов. – Если бы к слабой опытной мудрости гр. Толстого придать силу таланта Шекспира или даже Байрона, то, конечно, на земле не нашлось бы такого сильного проклятия, которое бы следовало на него обратить».