Лев Толстой

Из Москвы в Нижний Новгород выехали на поезде, потом пересели на пароход и спустились вниз по Волге, в Самаре наняли экипаж, чтобы добраться до Каралыка. Достигнув цели путешествия, Лев Николаевич был счастлив, узнав через девять лет прежних своих знакомых. Сняли кочевку,[435] которая протекала, вместо кроватей – соломенные подстилки, у них был один стул, стол и кривой буфет. У входа кудахтали куры, ржали кони на привязи. Режим строгий: ни фруктов, ничего мучного, ни соли, только баранина и кумыс. Несколько больных русских старались не терять веры в целительную силу этого напитка. Выпив дневную норму – шесть бутылок, впадали в восхитительное состояние легкого опьянения. Вначале Толстой пожалел о поездке – каждый день к шести часам вечера снова переживал происшедшее в Арзамасе и описывал его жене в тайной надежде избавиться, заставив страдать ее: «С тех пор, как приехал сюда, каждый день в шесть часов вечера начинается тоска, как лихорадка, тоска физическая, ощущение которой я не могу лучше передать, как то, что душа с телом расстается. Душевной тоски о тебе я не позволяю подниматься. И никогда не думаю о тебе и детях, и оттого не позволяю себе думать, что всякую минуту готов думать, а стоит раздуматься, то сейчас уеду. Состояния я своего не понимаю: или я простудился в кибитке в первые холодные ночи, или кумыс мне вреден…»

[436]

Утешением стал преподаватель греческого, который оказался среди проходивших курс лечения. С ним вместе они читали греков, Толстой даже нашел, что башкиры «пахнут» Геродотом. «Если ты все сидишь над греками, ты не вылечишься, – пишет ему раздраженно жена. – Они на тебя нагнали эту тоску и равнодушие к жизни настоящей. Недаром это мертвый язык, он наводит на человека и мертвое расположение духа…»[437]

Это наивное утверждение вызвало у Толстого нежность. Снова Соня издалека показалась ему женщиной удивительной. Он отвечает, что письма ее причиняют ему больше боли, чем греческий, не может читать их без слез, весь дрожит, сердце бешено бьется, каждое ее слово для него важно и он перечитывает его бесконечное число раз, любит ее так, что хочется плакать.

Но когда Соне пришла неожиданная мысль послать ему свою фотографию, где она в платке, так как после горячки ей обрили голову, Толстой не смог скрыть разочарования: нашел ее постаревшей, худой и жалкой. Но пишет, что всегда после разлуки портрет или лицо человека, которого больше чем любишь (как он жену), вызывает разочарование, что в его воображении она всегда такая, как есть, лучшая из лучших. И что в конце концов он примирился с этим портретом, и он доставляет ему много радости.

Кумыс ли подействовал, свежий воздух или суровый образ жизни, но Лев Николаевич почувствовал, что обрел равновесие. Стояла страшная жара, но даже ощущение пота под рубашкой доставляло радость. Он завязал знакомство с соседями: учил преподавателя греческого прыгать через веревку, товарищ прокурора рассказывал ему о работе судов, молодой помещик развлекал воспоминаниями об охоте. Толстой вновь вошел во вкус к жизни, купил лошадь и собаку и стрелял в степи дроф и уток, которые были там в изобилии.

Потом они со Степаном посетили окрестные городки и даже доехали до Бузулука, где проходила ярмарка, на которую стекались представители народностей, населявших этот регион: русские, казаки, башкиры, киргизы в праздничных костюмах, Толстой разговаривал со всеми. Недалеко отсюда познакомился с молоканами и посетил отшельника, жившего в пещере, с которым беседовал о Священном Писании. Вдруг ему снова пришла мысль о покупке имения в этих краях – земля была очень дешевая, а климат превосходным. Здесь можно было бы проводить лето всей семьей. Одно имение как раз продавалось с 2500 десятинами земли, просили за него 20 тысяч рублей. Искушение было слишком велико, Лев Николаевич предупредил жену о готовящейся удачной сделке и дал приказания нотариусу. Сделка была заключена девятого сентября.