Лгунья

Мы пожали друг другу руки. На глаза мне навернулись абсолютно фальшивые слезы, пришлось мигать и отворачиваться, чтобы он не заметил и не принял их на свой счет. Он был тут совершенно ни причем. Все дело в неожиданно возникшем ощущении утраты. Все перемены в жизни воспринимаются как утрата. Остаться бы навсегда в этой белой комнате, где ничего не происходит. Уходить из нее не хотелось. Не хотелось начинать жить сначала.

Утром сестра Мари–Тереза принесла два моих потрепанных чемодана. (Нет, я имела в виду просто два чемодана. Это оговорка.) Все было сложено, выстирано и выглажено.

— Спасибо, – сказала я, понимая, что это ее рук дело.

Странно было перебирать аккуратные стопки одежды Крис, гадая, что надеть. Казалось почти непристойным трогать ее нижнее белье. Я целую вечность держала в руках ее бюстгальтер, который, если бы и подошел по размеру чашек, никогда не сошелся бы у меня на спине. В конце концов, решила обойтись без него. С трусиками – более интимной деталью туалета – почему-то было легче. Гардероб Крис состоял в основном из футболок и шорт. Было несколько рубашек, два свитера, пара летних юбок, два платья, джинсы, белые хлопковые брюки и шелковистое изумрудно–зеленое платье с разрезами по бокам. Всё, даже футболки и шорты, на вид очень дорогое. Сначала я склонялась к тому, чтобы выбрать юбку, поскольку брюки вряд ли на меня налезут, но потом вдруг неудержимо захотелось надеть джинсы. Я подумала, что Крис Масбу предпочла бы как раз джинсы. Или, вернее, джинсы – это то, чего ни за что не надела бы Маргарет Дэвисон. Тони не любил женщин в джинсах. Говорил, что в них женский зад выглядит смехотворно. Не знаю, почему женский зад должен выглядеть более смехотворно, чем мужской: это зависит от того что считать нормой. Однажды я попыталась об этом заикнуться. Просто ради спора сказала, что, по–моему, мужские зады довольно уродливо торчат из брюк. Мужчинам ни в коем случае нельзя носить брюки, сказала я. Но, похоже, мы говорили на разных языках. Ведь он изрекал абсолютную истину, истину в последней инстанции, тогда как все мои возражения были смешным детским лепетом. Мы частенько общались в таком духе.

— Может, лучше юбку? – сказала сестра Мари–Тереза, с сомнением глядя на джинсы. – Жарко ведь.

— Я просто примерю, – сказала я, засовывая ногу в штанину. У меня была мысль – и не беспочвенная, учитывая нашу с Крис разницу в росте, – что они мне будут страшно малы, но я без труда в них влезла. На бедрах они были даже свободноваты. Я оглядела себя с удивлением и просунула большой палец под ремень.

— Вы похудели, – заключила сестра Мари–Тереза.

Похудела. Причем основательно. Сильнее, чем она думает. Я покрутилась перед зеркалом, украдкой скосив глаза на попку, которая, насколько я могла заметить, выглядела вполне сносно. Я не только похудела. У меня отрасли волосы, пришлось надеть резинку и сделать хвост. В зеркале отражалось хрупкое и очень молодое существо, которое с трудом можно было принять за особу женского пола. Лицо у особы было в синяках и лишь отдаленно напоминало Маргарет Дэвисон. Эта особа занимала намного меньше места в пространстве, чем Маргарет Дэвисон. Плечи ее казались уже скулы – острее. Я подумала было воспользоваться косметикой, но с такой кошмарной физиономией нечего было и пытаться навести марафет. Кроме того, я даже боялась невольно угадать черты Маргарет Дэвисон на этом незнакомом, худом, изрезанном шрамами лице и, в конце концов, узнать женщину, глядящую на меня из зеркала.

— Скоро все заживет, – с сочувствием проговорила сестра Мари–Тереза: решила, что меня беспокоят шрамы. Не понимаю, почему все считают меня такой недалекой, такой самовлюбленной.

Я попросила отдать кому-нибудь цветы и оставшиеся фрукты. Поблагодарила ее за ласку и заботу.

– Je vous remercie de votre bont^o [53], – сказала я, и, на мой взгляд, это прозвучало вполне сносно, не на школьном уровне. Я теперь, что ни день, осваивала новые фразы. Она расцеловала меня в обе щеки и настояла на том, чтобы самой спустить вниз чемоданы и костыли. Я повесила сумку Крис на плечо. Я чувствовала себя очень легкой. Мои ноги в светлых джинсах были длинными, стройными и совершенно мне незнакомыми. Я была от них в полном восторге.

— Обувь, – подсказала сестра Мари–Тереза, смеясь над моей рассеянностью. Гляжу – а я босая.

— Обувь, – сказала я. – Да.

Ни одна пара из чемоданов не подошла. Ну, разумеется, еще бы им подойти. Ступни человека – вещь фундаментальная, очень приземленная. Они не меняются.

— Ума не приложу, что случилось, – сказала я. – Всё мало.

— Должно быть, из-за жары, – сказала сестра Мари–Тереза. Я кивнула, хотя предположение было абсурдным: в белой комнате всегда стояла прохлада.

Она выбрала легкие парусиновые туфли, ярко–красные, в каких обычно ходят на пляж.

— Попробуйте эти, – предложила она.

Я сделала вид, что они впору, но не успела спуститься по лестнице, как уже натерла пятки.

Доктор Верду все-таки пришел попрощаться. Вышел откуда-то из тени в прохладном, темном холле. Стоял под деревянным распятием, прибитым над дверью.