Лгунья

Гастон пожал плечами. Планов у него не было.

Зато у дяди Ксавье были. Мари–Кристин расстроена, следовательно, ее нужно немедленно развеселить.

— Тебе нужно проветриться, – сказал он. – Я бы сам тебя свозил куда-нибудь, да у меня на вечер намечено несколько деловых встреч. Банк, адвокаты, скучные люди.

Он сказал, что Гастон единственный из всех свободен, так что пусть он мною и займется.

— Да нет, зачем, – запротестовала я, прекрасно зная, что при малейшем сопротивлении дядя Ксавье превратится в напористый торнадо.

— Не нет, а да, – бушевал он. – Не спорь. Все решено. Кто тебя вообще спрашивает? Гуляй весь день. Развлекайся. Хватит с меня твоих глупостей. Ешь побольше хлеба.

Так что я улыбнулась и хладнокровно сказала Гастону:

— Если у вас какие-то другие дела…

— Нет, – невозмутимо ответил он. – Никаких. Меня это устраивает.

Я обратилась к Франсуазе:

— А ты? Поедешь с нами? – Вопрос абсолютно безопасный. Я знала, что сегодня ее черед водить экскурсии. Она покачала головой. – Как жаль, – сказала я без капли жалости.

— Тогда через полчаса, да? – спросил Гастон, отодвигая стул.

— Хорошо.

Я даже не надеялась на такую удачу. Щеки у меня болели от сдерживаемого смеха. Всю дорогу до ворот, сидя рядом с ним во взятой напрокат незадолго до этого машине, я боролась со смехом.

Он был в джинсах и выгоревшей синей рубашке. Я помню каждую деталь. Рукава были закатаны. Я не могла отвести от него глаз: от его кистей, спокойно лежавших на руле, от его коротких, сильных рук, от его профиля. Он смущался. Я улыбалась как идиотка, во всю широту щек, меня распирало от неудержимого счастья.

— Куда мы? – спросила я.

Отъехав на пару миль от городка, он свернул на лесную дорогу, и мы ехали, пока нас не скрыла густая тень дубов.

— Хочешь пройтись? – спросил он.

Мне было все равно, что делать, лишь бы с ним вместе. Мы уходили все дальше и дальше в чашу, и как-то довольно неловко, смущаясь, перекидывались фразами, как будто до сих пор не знали, о чем говорить, – да, в общем, так и было. А потом мы стали вести себя уже свободнее, естественнее. Легли, обнявшись, в прохладную траву под деревьями. По большей части мы просто смотрели друг на друга, словно где-то на наших лицах или телах содержалось письменное объяснение того, что с нами происходит. Иногда ложились рядом на спины и глядели вверх, сквозь калейдоскоп многослойной листвы, и глупо улыбались. Иногда ложились лицом друг к другу и крепко обнимались, и тогда мир вокруг нас растворялся, дробился на мелкие осколки, словно и свет, и небо, и земля уходили за край сновидения, и единственной реальностью, единственной истиной был поток тепла между его губами и моими.

Часы шли и шли. Жажда привела нас обратно к машине, и мы съездили в магазин, купили минеральной воды и сока.

— Завтра, – сказал Гастон, – возьмем с собой питье и лед.

Его практичность привела меня в восторг. Не думала, что он может быть таким прагматиком. Я вообще не думала о нем объективно. Мне в голову не приходило, что он может быть наделен какими-то определенными чертами характера. Ведь он – плод моего воображения.

— Ну как, развеселилась? – спросил дядя Ксавье, когда мы вернулись.

Я вся сияла от солнца и счастья и от всего остального. То, что я прекрасно провела время, прямо бросалось в глаза. Дядя Ксавье победоносно произнес:

— Видишь, что значит сменить обстановку. Я же тебе говорил.

— Мы подумываем завтра прогуляться до Горж, – небрежно бросила я.

Он кивнул.

— Хорошо. Очень хорошо. Просто отлично.

За обедом я сидела напротив Гастона, лишенная возможности прикоснуться к нему или поймать его взгляд, или сделать что-нибудь такое, что развеет чары. Один раз он под столом незаметно дотронулся до меня ногой, и изнутри меня затопил поток тепла, но внешне я была совершенно холодна. Внешне я продолжала обсуждать с tante Матильдой, чем по вкусу отличается блюдо, которое в Англии называют французской фасолью, от того, что во Франции называют фасолью зеленой. До чего было приятно играть в эту бесстрастную, вежливую и опасную игру, тогда как под незыблемой с виду поверхностью каждый нерв до боли жаждал воссоединения. Обед закончился, потом мы пили кофе, мыли посуду, посидели немного в саду с дядей Ксавье и Селестой, дразня друг друга, чтобы убить время.

— Ну ладно, – наконец сказала я, зевая. – В постель.

— Так что, хороший у тебя выдался денек? – спросил дядя Ксавье, когда я наклонилась, чтобы поцеловать его на ночь.

— Прекрасный.

— Ты стала немного счастливее?

Потом я спрашивала себя, не был ли это «самый счастливый день в моей жизни», но «счастливый» – это слишком слабо сказано. Он был настолько сложный, запутанный, что одним словом не выразить.

— В постель, – повторила я, сладко потягиваясь. Позже, когда по трубам перестала бежать вода и единственным звуком, нарушавшим тишину в доме, было тихое потрескивание остывающих балок, я встала и ощупью пробралась в его комнату. Он лежал на кровати и ждал меня.