Лгунья

— Я тебя уже несколько дней не видела, – смущенно проговорила она. – Тебя все время нет.

Она обиделась, что я про нее забыла. Я извинилась.

— Может, съездим завтра в Фижак? – предложила она.

— Только не завтра, – ответила я.

— М–м, может, тогда на следующей неделе? – робко спросила она.

Ей так хотелось свозить меня в Фижак. Я и забыла, что играю роль ее очаровательной, разъезжающей по всему свету, удачливой кузины. Забыла, что значила для нее Крис.

— Я бы с удовольствием, – сказала я, – но в воскресенье я уезжаю.

— Вот как, – она быстро поправила очки, чтобы спрятать лицо за поднятой рукой.

— В воскресенье? – переспросила Селеста, которая принесла со стола тарелки и уловила последние слова. – Ты слышала, maman? Мари–Кристин говорит, что уезжает в воскресенье.

Tante Матильда, которая наверху утихомиривала разбуянившихся Ричарда и Бригама, закрыла за собой дверь кухни.

— В воскресенье? Что ж, очень жаль.

— Мне тоже жаль, – ответила я по всем нормам вежливости. – Но пора на работу.

— Ну да, разумеется, – сказала она. – Ты им звонила?

— Кому? – Я не поняла, кого она имеет в виду.

— На работу. В свою компанию.

— А–а, – я смутилась, но быстро взяла себя в руки. – Да, звонила, из города.

— Странно, что у тебя нет мобильника, – сказала Селеста.

— Почему, есть, – возразила я. – В Англии. Даже два.

Меня уже тошнило от всей этой скучной, бессмысленной лжи.

Назавтра Гастон разбудил меня рано утром.

— Последний день, – сказал он, пока я одевалась, чтобы незаметно проскользнуть в свою комнату. – Нет, не последний, – сам себе возразил он. – Будут и другие. Сотни других.

И все равно мы невольно думали о сказанном как об окончательном приговоре, и это было невыносимо. Утро выдалось грустное, суетливое и бесполезное. Мне никак не удавалось побыть с ним. Он был уже далеко, уже вдыхал запах соли и ветра. Мы не могли придумать, что еще сказать друг другу. Он принялся повторять все заново – планы, обещания, как будто благодаря этим повторам они будут звучать более, реалистично. На меня напало оцепенение, когда в полдень он направился к взятой напрокат машине с двумя своими чемоданами.

Проводить его вышла вся семья. Я поцеловала его в щеку, отстраненно, будто он мало знакомый мне человек, с которым я давно потеряла связь. Дядя Ксавье крепко прижал его к груди и долго не отпускал, потом стал ворчать, что он из-за нас опоздает. Мы махали ему на прощание, но он сделал небрежный жест рукой и ни разу не оглянулся.

День был в разгаре. Я вернулась в дом, двигаясь с чрезвычайной осторожностью, словно боясь что-нибудь сломать. Пошла к себе в комнату и легла на кровать, уставясь в потолок, который изучила уже до мельчайших деталей. До чего я равнодушна, подумала я. Вот уже и лица его не помню. Сколько ни пыталась я восстановить его в памяти – а я не оставляла попыток, – перед глазами у меня все время всплывал дядя Ксавье. Потом я приняла ванну – от нечего делать, чтобы отвлечься. На всем лежал отпечаток пустоты, нереальности. Ванна, казалось, парила в открытом космосе. Пять дней сплошного безумия, всепоглощающей страсти подействовали на меня как заклятие, со мной происходило что-то странное. Я словно выздоравливала от долгой, изматывающей болезни, как будто я так долго болела, что позабыла, как что выглядит. Ноги дрожали, а голова была легкой, как после высокой температуры, когда все вокруг кажется странным и удивительно красивым. Я целую вечность пролежала в воде, разглядывая кусок блестящего бирюзового мыла. Я терла губкой одну и ту же коленку, снова и снова, потому что она была такой приятной, моя мочалка. Меня захватили очень странные, новые чувства. Я заботливо вытерла и присыпала пудрой свое тело. Я обращалась с ним ужасно бережно, потому что оно было живым в этом странном мире.

Проснулась я после десяти. Оставшееся утро я потратила на то, чтобы проститься с замком. Ходила вокруг него, трогая стены, запоминая каждый камень, каждый цветок, пустивший корни в расщелинах, каждую норку, где прячутся ящерицы. Я сделала полный обход по внешнему периметру. Прошла по всем тропкам и полянам. Бродила по комнатам, мысленно фотографируя их, будто мои веки – затворы фотоаппарата.

— Что ты делаешь? – спросил дядя Ксавье. Я от неожиданности подскочила на месте. В банкетном зале с его гигантскими столами и двумя сводчатыми каминами стояла такая густая тень, что я его не заметила.

— Прощаюсь…

В сумраке он был очень похож на Гастона. А может, это Гастон был похож на дядю Ксавье? Может, я все это сделала, чтобы заменить одного другим, и это была чистой воды мысленная проекция?

Он фыркнул.

— В каком смысле «прощаешься»?

— Я уезжаю в воскресенье.

— Ну да, так ты же вернешься. – Он не спрашивал, а утверждал. – Вернешься же. И очень скоро.

Я молчала.

— И зачем тебе вообще ехать? – спросил он. – Не понимаю.

— Работа, – солгала я. – Жить-то мне надо.

— Ну и что? Живи здесь. Ты же можешь здесь жить.

— Нет, не могу.

Он пожал плечами.

— Если дело в деньгах… так это не вопрос, это ерунда – деньги.

— Не в деньгах.

Он долго молчал, потом сказал:

— Мне надо подоить коз.

Мы вместе шли по лугам.