Лгунья

Меня раздражало, что приходится ломать голову над этой чепухой: все это теперь не имело ко мне отношения. Беспокоиться нужно было о вещах гораздо более важных: например, что земля как ни в чем не бывало, продолжает крутиться без дяди Ксавье, словно не заметив этой утраты, как будто его здесь и не было. Козы должны были зачахнуть и отказаться от еды. Оглушенные горем птицы – замертво падать с деревьев. Река – прекратить свой бег по руслу. Но этого не случилось. Всем было все равно. Эгоизм природы, ее равнодушное, упорное, непрерывное стремление вперед, ее неспособность понять всю огромность постигшей ее утраты приводила меня в ярость. Я слышала, как он ворчит у меня в голове:

— Ну что с тобой такое, а? Зачем ты зря тратишь силы, зачем терзаешь себя и печалишься?

И там, в голове, я отвечала ему, что печалюсь оттого, что все кончается. А он смеется и говорит, что для такой умной женщины я на удивление плохо соображаю.

— Ну что, что кончается-то? – говорит он. – Ничего. Ничего не кончается. Нет на свете такой штуки, как конец.

Или, может, я сама это говорю. Не могу понять. Потом он говорит – и уж это точно он, дядя Ксавье:

— Я знаю, что с тобой. Ты не ешь. Сейчас же иди и съешь что-нибудь.

Утром в день похорон из Парижа прибыла жена Гастона, Сандрина. Я удивилась, увидев ее. Это была маленькая, худенькая женщина с большими глазами. Одета она была изящно и со вкусом, во все черное. Она поцеловала нас всех, критически оглядев меня с ног до головы, и сказала, что рада со мной, наконец, познакомиться. Она мне понравилась, и это меня смутило. Трудно было представить ее женой Гастона. Приехали они порознь. Я его избегала. Боялась поднять на него глаза.

После панихиды мы шли за гробом к кладбищу, расположенному на краю города. К нам присоединилась половина жителей Коса. Жаль, что это не Ксавье организовал, нет, правда. Tante Матильда возглавляла процессию, рядом с ней шли священник и Гастон. Я не поднимала головы и сконцентрировала все внимание на полевых цветах, растущих по краю дороги: вербена, душица, мыльнянка, василек. Впереди нас шесть подвыпивших фермеров в отутюженных, вычищенных темно–синих костюмах с почтением несли на плечах гроб. За нами шествовали их жены в лучших летних платьях. Пухлыми, рыхлыми руками они поддерживали своих престарелых матерей, одетых в черное, знавших Ксавье еще мальчишкой, их полные достоинства лица прорезали страдальческие морщины, словно они годами выстраивали непроницаемую защиту против возраста, боли и потерь. Собаки и дети на велосипедах замыкали процессию. Смотрите, сколько народу, и все они вас любили, сказала я Ксавье.

Края предметов туманились и расплывались. Я сосредоточилась на могильной яме, закусив нижнюю губу. Изучала мельчайшие детали и отказывалась думать о том, что гроб немного кособоко опускают в эту бесстыдную, пахнущую землей дыру. Я наотрез отказывалась думать о том, что там, в гробу, внутри. Люди вокруг меня плакали и промокали платками глаза. Я мигала и смотрела вверх, на грачей, рассевшихся по веткам, и думала о том, как ветер разворачивает листья, подставляя солнышку их бледную изнанку. Один раз я случайно поймала взгляд Гастона, стоявшего по другую сторону от могилы. И поспешно отвела глаза.

Потом, в Ружеарке, мы пили миндальный ликер и портвейн и заедали маленькими миндальными печеньями. Когда я спустилась в подвал за очередной бутылкой. Гастон пошел следом.

— Я не могу с тобой говорить, – сказала я. – Не сейчас.

— Меня бесило, что он так похож на Ксавье и вместе с тем – не Ксавье.

— Если все получится, – сказала я, – то через пару дней я буду в Марселе.

Но, даже произнося эти слова, я знала, что не буду ни в каком Марселе через пару дней. Все слишком далеко зашло. Мы трое, Крис, Маргарет и я, всю жизнь убегали. Пора остановиться.

Он глядел на меня удивленно, будто тоже не верил, что я поеду в Марсель.

— А как же поместье? – спросил он с внезапным беспокойством в глазах. Я понимала, что он боится: если я откажусь, то все станут ждать, что он взвалит ответственность на свои плечи.

— Не могу, – ответила я. – У меня нет на это прав.

Я не сказала ему о том, что tante Матильда с самого начала знала, что я не Мари–Кристин. Я ни о чем ему не сказала. Мне вообще больно было с ним разговаривать.

Дверь подвала открылась.

— Мари–Кристин, – крикнула Франсуаза. – Ты там? Нам нужна миндальная наливка и коньяк.

После этого у нас не было шанса остаться вдвоем. И, слава богу, нет, правда, потому что меня смущало присутствие Гастона. Уезжая, он поцеловал меня как дядюшка племянницу.

— Позвони, – шепнул он мне в ухо.