Либерия

— Да, если бы я был в чем виноват или, тем паче, оборотнем являлся, разве бы я пошел в святую обитель? — Алексей горестно вздохнул, сетуя на несправедливость. — Но я на вас не в обиде. Время сейчас такое, что много темного люда по Москве шастает. Тут беречься надо.

— Да, да, — согласно закивал настоятель. — Именно, беречься. А береженого сам Бог бережет. А что за книга такая? Книги-то разные бывают, не все они Богу угодны, иные пострашнее лихих людей будут.

— Книга эта никакой опасности не представляет, иначе разве бы ее привез такой достойный и богобоязненный человек как сеньор Фиорованти? В этом труде итальянского мастера, как мне говорил господин граф, рассказывается о том, как делать зеркала.

— Зеркала? — отец Софроний был явно удивлен. — Видал я эту диковину, никакой пользы от нее нет, один соблазн мирской. Странно мне, что одни люди об этом книги пишут, а другие читают. Искусство да ремесло своим умом постигается, а не чтением чужих мыслей. Книги же должны душу просвещать и ум вострить. В Псалтыре-то что сказано? «Не слов ловитель, а ума искатель человек должен быть». Впрочем, греха в сей книге я не вижу. Можешь спросить о ней у инока Сергия. Только… хворал он по весне долго. С тех пор образов больше не пишет. Я его приставил за переписчиками присматривать, да следить, чтобы книги в порядке содержались. Иди с Богом, сын мой.

Настоятель благословил молодого человека, и Алексей, облегченно вздохнув, отправился на поиски богомаза.

Инока Сергия удалось найти не сразу. Переписчики, старательно скрипевшие перьями, посоветовали наведаться в иконописную мастерскую. Но и в мастерской, пропитанной густым запахом красок, рыбьего клея и олифы, богомаза не было. Совсем молодой монашек, сказав, что отец Сергий сюда теперь редко заходит, вызвался проводить в хранилище книг.

На вопрос Алексея, почему иконописец, пусть и бывший, не заглядывает в мастерскую, провожатый словоохотливо ответил:

— Беда приключилась с отцом Сергием. По весне он в царских палатах стены расписывал, да, видно надорвался — денно и нощно трудился. Захворал он, стало быть, да три дни не ведомо где пропадал без памяти. Отца-то Сергия аж за Неглинной один кузнец подобрал, да у себя в избе выхаживал, не ведая, кто он. Уж когда инок-то опамятовал, да сказал, откуда он, вот, кузнец тогда к нам в обитель пришел. А у отца Сергия с той поры рука стала сохнуть — кисть не удержать. Уж он и молился без устали, и постом себя изнурял, и каялся — ничего не помогает. Вот и не ходит в иконописную, чтобы, значит, не одолевала тоска. Отец архимандрит поставил его над книгами надзирать.

Монашек, сокрушенно вздыхая о такой беде, мол, лучший в обители богомаз был, провел молодого человека в придел собора к маленькой, неказистой двери в темном углу. За дверью была узкая лесенка, а потом коридор, выводящий в обширное помещение со стеллажами книг. В дальнем углу перед образами молился старик. Его длинные совершенно седые волосы водопадом стекали на худую, сгорбленную спину, успешно заменяя традиционный монашеский плащ — палий.

— Вон он, Сергий-то, — сказал монашек и поспешил обратно.

Алексей прошел мимо стола с разложенными на нем обтянутыми кожей фолиантами с кованными металлическими застежками и, остановившись в нескольких шагах от монаха, нерешительно произнес:

— Добрый день, отче, — было неловко беспокоить молящегося.

Затем уже по привычке повернулся к образам, чтобы перекреститься и замер, потрясенный. На огромной, наверное, метра два высотой иконе была изображена в полный рост Богородица с простертыми руками. Яркие, сочные краски играли на ее темно-вишневой с золотом накидке и голубых, ниспадающих одеждах. Но больше всего поражало лицо, одновременно молодое и мудрое — нежный румянец на щеках, легкая полуулыбка и глаза, все понимающие и всепрощающие. У Алексея даже дыхание перехватило, ни одна из виденных им икон, не производила на него такого впечатления. Он вообще не понимал скованной жесткими канонами иконописи, и уж, тем более, никогда ей не восторгался. Но этот образ — кажется, икона называлась Богородица Оранта (молящаяся) — был настолько живой, что представлялось, будто дева Мария сейчас вздохнет и произнесет слова благословения.

— Какое чудо! — вырвалось у молодого человека. — Этому образу место не в темном подвале, а в храме, чтобы люди им любоваться могли.

— Разве богородицей можно любоваться, словно живой девкой? Грех это! Потому и висит здесь. Токмо я ей молюсь.

Алексей повернулся к говорящему. На него строго смотрел монах — худое изможденное лицо, пряди седых волос, жидкая бородка и тоска в молодых глазах. Алексей понял, что инок Сергий, показавшийся сначала стариком, на самом деле, его ровесник, и состарили его не годы, а какие-то сильные переживания.

— Но Богородица и была живой женщиной, она любила, страдала, родила и воспитала сына, горевала о нем, когда его распяли, — возразил молодой человек.

Ему стало обидно за изгнанную из храма икону, и тут, увидев слезы в глазах монаха, понял, кто писал этот образ.