Личные истины

Кстати о Льве Шестове. Лев Шестов – писатель, которому не было дано благодати, и который всю жизнь переходил от одного великого человека к другому, надеясь научиться от них безумию, ибо для благодати был слишком разумен. В молодости благодать, вдохновение были для него скорее сомнительны; более надежным казался путь к истине через рассуждения, выбранный Львом Толстым, а Достоевский просто вызывал подозрения в неискренности. С годами Шестов научился ценить безумие и уже вполне беспристрастно, даже более того – с желанием веры выслушивал показания Достоевского, Киркегора, Лютера… Однако собственной благодати он до конца дней не получил, вдохновения не испытал, и всё следовал своему беспокойному и острому уму. Без понимания этой особенности нельзя оценить Шестова как философа. Он научился подозревать и ограничивать свой разум, но божественной свободы творчества, которой хотел научиться у великих безумцев, не получил. Не став поэтом в философии (а философия точно так же основывается на поэтах, как все иные искусства), он так и остался философским критиком.

Надо еще сказать, что Шестов так нападал на науку и позитивизм потому, что сам был слишком положителен. Не находя в науке действительных недостатков, он мог только осыпать ее сарказмами. Парадоксы и «беспочвенность» – последнее, что ему оставалось. По-видимому, в молодости Шестов был совершенно уверен (как многие люди той счастливой эпохи), что наука не только обещает, но и может выполнить свои обещания, что вне науки почвы действительно нет – остается только мечтать о крыльях. Искренняя вера в то, что истина на стороне науки, привела его к попытке доказать, будто истины нет вообще или, во всяком случае, ее нет ни на чьей стороне. Именно убеждение в том, что все разумные доводы – на стороне противника, сделало Шестова учеником Ницше. Крайний скептицизм оказался его последней надеждой…

[

←14

]

Философ отличается от мудреца еще и тем, что постоянно «приходит к выводам», которые не имеют никакого влияния на его собственную жизнь. Мудрец же, в отличие от философа, ни к каким «выводам» не приходит и вообще не настолько самонадеян, чтобы решаться на окончательные суждения о мировых законах, но старается, насколько это ему удается, жить в согласии с открытыми ему истинами, а если такого согласия обрести не может, то беспокоится и делает усилия, чтобы его достичь. Его противоположность, философ, никаких усилий не делает, т. к. твердо знает, что философия не имеет никакой власти над жизнью, а есть только один из способов препровождения времени по эту сторону Вечности.

[

←15

]

Ведь благовоспитанность литературная состоит в том, чтобы не дать заметить публике, что у автора была душа. Нарушение этого правила выглядит неуважением к читателю и прощается только поэтам, да и то не всегда, а только в благоприятные для поэзии времена, в неблагоприятные же поэзия есть род государственной службы и трудится над полученными от государства задачами… Розанов некогда оскорбил критику (не читателя!), войдя в литературу не просто в домашних шлепанцах, а, прямо скажем, нагишом – по меньшей мере, в том смысле, в каком душа не носит ни фрака, ни шляпы. Читатель полюбил его душу; критике же само это слово было знакомо смутно – в ее идейных и партийных прописях о душѐ ничего не говорилось…

[

←16

]

В самом ритме брака человек выходит из уз «красной глины», из подневольности «стихиям» и возвращается к древним основаниям бытия своего, небесной своей родины; и что-то «отческое» и вместе «ветхое деньми», касаясь «состава бедра его», – производит в нем и содрогание, и сладкое ощущение, и пук духовных и мистических преобразований… – «Нечто из седой древности».

[

←17

]

С. Булгаков замечает мимоходом, что Розанов «от всякой трагедии себя освободил», т. е. в его мировоззрении просто нет места трагическому. С этим как-то связано и невидение Розановым истории – наибольшего поприща для трагического; в которой легче его заметить, чем даже в собственной жизни, т. к. несоответствие стремлений и достижений в истории просто бросается в глаза… Истории, сколько можно судить, для Розанова не существует, ибо у священного Рода какая может быть история? Только всегда одни и те же рождения, радости и огорчения пола… Как Розанов не задавался вопросом, служит ли человеческая жизнь чему-то за пределами игр пола, совокуплений и рождений, так и вопрос о смысле жизни целых поколений, и шире – рода человеческого, его – судя по всему – не занимал. Подражая розановской манере, можно сказать: «Зачем человек живет? – Чтобы родить детей. – Ну, а его дети зачем? – Чтобы опять родить. – А – дальше?.. Дальше зачем?» Дальше, действительно, у Розанова ответа нет. Если внутри данной отдельной жизни еще можно (хотя для меня, например, непосильно) примириться с таким «смыслом», то для поколений, народов и рас это явно недостаточное основание для того, чтобы быть…

[

←18

]

На это указывал Вейнингер.

[

←19

]