Личный враг Бонапарта

– Он совершенно безумен. Ах, если бы я вызывала у кого-нибудь такую страсть!

Бедняжка не знала, как рискует. Шурка мог сейчас и убить.

Часы отстучали восемь. Девять. Полковник уже ничего не ждал. Дежурство суточное. Его найдут утром на стуле, без дыхания.

Около полуночи прибыл князь Куракин. Старый лизоблюд! Впрочем, как всегда, любезный, с лицом-губкой, словно впитавшем улыбки загородного дворца.

– Триумф! Полный триумф! – провозгласил он. – Жоржиха заткнула за пояс Катерину Семенову. Зал рыдал. И даже государь, поднявшись к ней, сказал: «Я впервые плачу в театре!»

– Какой успех! – зашумели кругом. – А мы? День убит навылет! Мы тоже хотим посмотреть!

– Бенкендорф, вы счастливец, – князь подошел к флигель-адъютанту с таким видом, будто между ними ничего не произошло. – Вы обладаете божеством!

По этой перемене Александр Христофорович мог судить, что августейшая семья выразила его Меропе благоволение. А значит, обнаруживать враждебность со стороны старого царедворца было и опрометчиво, и непростительно.

Но Куракин не мог не ткнуть адъютанта шпилькой.

– Вдовствующая императрица сразу после спектакля уехала, – заявил он, доверительно наклонившись к Шурке. – А государь под локоток увел мадемуазель Жорж в верхние покои. Бонапарт будет счастлив. Торжествуйте!

Торжествовать? Пойти сейчас утопиться в Неве. Бенкендорф, шатаясь, вышел в сад. Еще цвела поздняя сирень. Мария Федоровна насаждала этот куст в чудовищном количестве, и никто не счел бы, сколько сортов заполонили собой Павловск, Петергоф, Царское. Даже Гатчина – любимый дворец покойного императора, где все должно выглядеть по-рыцарски, – не избежала общей участи. Вдовствующая императрица уверяла, что на фоне голого желто-серого камня цветок смотрится особенно угрожающе.

Шурка лег под куст, задрал голову к бедному на созвездия северному небу и взмолился об устроении собственной участи. Он был издерган, устал, сбит с толку и нелюбим. Теперь это стало совершенно ясно. Государь и как мужчина намного превосходил его…

* * *

«Актрис могут оставлять у себя и забавляться ими сколько угодно».

Наполеон Бонапарт

Наутро прима вернулась в «Дю Нор» окрыленная. Ее успех при дворе был оглушителен. Она готовилась играть для городского зрителя «Федру» и уже держала в руках газету «Драматический вестник», где описывалась вчерашняя победа.

– Прочти и переведи мне! – воскликнула Жорж, увидев безучастного любовника, который в белой рубашке сидел у окна. – Что там пишут?

Ее красавец был нетрезв. Что делает русский человек, когда ему худо? Перед полковником стояла бутылка водки, накрытая горбушкой ржаного хлеба. Второй, уже пустой, штоф валялся на полу.

Жоржина немедленно распахнула окно. Уличный гомон ворвался в комнату. Бенкендорф поморщился. Взял газету, ушел на диван.

Ему нелегко было сосредоточить взгляд на строчках.

– Какой-то господин Измайлов. Кто это?

– Театральный критик.

– Здесь есть критики?

«Нет, у нас медведи по углам мочатся!»

Шурка нехотя начал переводить: «На придворном театре дебютировала мадемуазель Жорж. Девица двадцати двух лет. Роста большого, прекрасная собой, волосы черные, оклад лица греческий, что вселяет в зрителей охоту ее видеть. Телодвижения ловки, игривы, приятны глазу».

– Это описание для полиции! – возмутилась актриса. – Я же ничего не украла!

– Только сердца публики! – В комнате некстати появился Дюпор.

– Пшел прочь! – Полковник подобрал с полу сапог и швырнул в танцовщика.

– Жоржина, я не буду этого терпеть! – вспылил тот.

– Не терпи, – равнодушно отозвалась дива.

Дюпор смерил Шурку взглядом каннибала и спрятался за дверью.

– Продолжать? «Многие замечали, будто она слишком уж протяжно говорит, даже поет строфы. Надо предупредить наших молоденьких актрис, чтобы они с осторожностью перенимали сию манеру. А то иная пропоет нам трагедию на голос».

– Варвар! Негодяй! – взорвалась Жорж. – Пусть заткнет себе пасть «игривыми телодвижениями»!

Она зарычала, как тигрица, и рванула на себе плащ. Ткань затрещала. Прибежала горничная, стала собирать осыпавшиеся пуговицы.

– А ты что здесь разлегся?

– Душа моя, – упавшим голосом сказал Бенкендорф, делая горничной отчаянные знаки удалиться. – Что тебе говорил государь?

Черные брови актрисы гневно сошлись над переносицей.

– Ревновать? Что ж, давай посчитаем! Твои измены на мои. Не хочешь? Думаешь, я не знаю про обещание, которое ты дал вдовствующей императрице? – ее ноздри раздувались, глаза блистали. – Решай сразу. Оставайся или уходи. И забери с собой сцены и пустые бутылки!

Разве он устраивал сцены? Ну выпил, было. Так кто б не надрался?

Полковник поплелся собирать разбросанные по полу штофы.

– Идите, распорядитесь, чтобы внесли цветы, – кинула ему в спину Жорж. – Ваш царь задал мне вопросы, ответы на которые я заучивала в Париже, под диктовку моего императора. В понедельник я еду в Петергоф. Частным образом.

Глава 11. На цепи