Лихолетье Руси. Сбросить проклятое Иго!

Скорбно застыли мужики и заплаканные бабы с детишками на руках. Ребята постарше жмутся к материнским подолам, со страхом глядят на мертвых. Их не отгоняют, только Вавилова Лукерья отвела своих в избу. Там над раненым лесовиком и старым Гоном хлопочет Любаша. Старик сильно обгорел, бредит. А тарусскому порубежнику Васильку повезло. Упав, Гон прикрыл его своим телом и этим спас того от огня. Едва успели вытащить их из избы, как крыша рухнула. Василько уже пришел в себя, но лежит с закрытыми глазами, лишь изредка с трудом приподнимает тяжелые веки, и в памяти всплывает…

Ясный, солнечный полдень. Дружина тарусского князя Константина и ополченцы выступают на татар. На Тарусу идет Шуракальская орда Бека Хаджи… Навстречу тарусским полкам мчится конница крымцев. Василько и порубежники дерутся в первых рядах вместе с дружинниками князя Константина. Но слишком уж не равны силы. Ордынцев в два раза больше, чем тарусцев, они сминают княжескую конницу, громят ополченцев, окружают их разрозненные группки.

Убит князь!.. Василько лихо отбивается от напавших на него нукеров… И вдруг страшный удар по голове, защищенной шлемом. Он судорожно вцепился в гриву коня, несущего его невесть куда… Деревня в лесу. Поле. Над раненым склонились крестьяне… И снова крики, вой, улюлюканье!.. Его хватают за руки и ноги, бросают… Больше Василько ничего не помнит…

Возле тарусского порубежника сидит Федор. Прижимает руку к повязанной холстом ране, по густым темным волосам сочится кровь. Неподалеку стоит Гордей с лесовиками — всеми, кто уцелел, не убит, не ранен. В голове у него одна тревожная дума: «Как быть, что делать дальше?..»

Убитых похоронили в вырытых могилах за деревней на лесной опушке. Отпевал их молоденький монах, приставший к ватаге в Серпухове. Глотая слова, смущаясь — первый раз в жизни прочитал скороговоркой заупокойную молитву. Насыпали земляные холмики, установили выструганные из молодых дубков кресты. К двум могилкам умерших зимой детей Гонов добавилось семь новых — целый погост.

Наступала ночь. Солнце скрылось за лесом, низко в небе зажглась яркая звезда. Завершив свой горестный труд, измученные люди молча отряхивали с одежды землю. Долго не расходились. Всхлипывали бабы, угрюмо покашливали мужики.

— Стой не стой, а их уже не поднимешь… — первым нарушил скорбное молчание атаман.

— Что думать, ежели ничего не придумать, — подал голос Митрошка и добавил: — Беда бедой, а есть-то живым надоть.

— Молчи, помело, чай, не отощаешь! — прикрикнул на него Гордей.

— Придем в Литву, там уж отъедимся, — заметил кто-то из лесовиков.

— Куда нам в Литву, осталось нас восемь душ всего! — мрачно возразил другой.

Гаврилко и бабы направились к уцелевшей избе. Как ни удручены были собственными горестями и заботами сыновья старого Гона, но с любопытством прислушивались к разговорам лесовиков. И потому когда Сенька, который по-мальчишески быстро привязался к Гордею, с пылом воскликнул:

— Пошто вам в Литву идти, дяденьки, селитесь тут! — мужики его сразу поддержали:

— Верно говорит Сенька, милости просим, — радушно молвил Вавила — он считал себя теперь в деревне за старшего. — Коли ордынцы снова не пригонят, всем хлеба и дел хватит.

— Чай, и невесты найдутся? — усмехнулся атаман. Парнишка насупился, озадаченно протянул:

— С невестами оно похуже. Есть, правда, одна, Любашкой звать!

— Всего одна, а нам много надо, — положив руку на Сенькино плечо, привлек его к себе Гордей.

— А ежели с других деревень девок взять? — нашелся отрок.

— Эх, милый… — с лаской в голосе произнес Гордей. — Не в том дело-то. Да и не найдешь теперь в деревнях невест: всюду деится такое.

— Будет вам! — покосившись на Степаниду и Настю, которые горестно склонились над могилами, сказал Гордей.

— Слышь, добрый человек, — осторожно тронул его за руку Вавила. — Зови удальцов своих. Кой-чего уберегли от ордынцев, бабы поесть сготовили.

— Да и помянуть надо убиенных, — как бы невзначай обронил Любимко.

— Годится! — сразу оживились лесовики и зашагали гурьбой за Вавилой.

— Бери Настю, Фролко, — тихо сказал Любимко брату. — А я Степаниду уведу.

Тот еще больше нахмурился и, ничего не ответив, зашагал к деревне.

— Погодь! — догнал его брат. — Зачем бабу изводишь? Разве она повинна? Думаешь, у меня здесь не гложет? — прижал он кулак к голой груди — рубаха нa нем была донизу разорвана. — Чай, и над моей Агафьей надругались окаянные. Что ж делать? Добре еще, живыми отпустили. В Рязани, слыхал я, ордынцы всем бабам, коих сильничали, животы вспороли.

Фролко что-то буркнул, но не остановился.

Любим подошел к могиле Антипки, помог встать сестре. Вдвоем со Степанидой взяли Настю под руки, попытались силой увести с погоста. Она вырвалась и опять уселась у могилки сына.

Насти хватились, когда уже совсем стемнело. Лесовики крепко спали, расположившись у горящего костра. Гордей лежал на боку, подперев голову рукой, поглощенный своими думами, и не слушал, о чем говорят Гоны, разместившиеся напротив. Бабы, обняв детишек, дремали, мужики держали совет.