— Тебе чего надо? — спросил он, продолжая играть.
— Кто в городе?
— Забыл что-то.
— Забыл…
Деньги предлагать бессмысленно. В свое время мне пришлось многое сделать для того, чтобы стать тем, кто я есть.
— Блэк, — сказал я, — мы с тобой одной крови. Ты — и я…
Пальцы снова пробежали по струнам, извлекая медленный, печальный, куда-то зовущий звук. Потом гитарист прихлопнул руками струны и встал. Ссыпал добычу в карман.
— Ладно, поехали…
— Какие люди…
Питон. Питонище… Длинный, нескладный — но я-то знаю, насколько опасным он может быть… не один пуд соли вместе съели. Потом наши дороги разошлись, причем кардинально. Меня понесло вправо, его — влево. Доходит или дальше рассказать?
Мы сидели в какой-то московской хате в Барыбино, еще в советские времена самом убогом районе города, куда селилась голимая лимита. Сейчас к ней прибавились еще и отморозки, покупающие квартиру ради прописки, таджикские дилеры и прочая шваль. Здесь же были русские — обманутые, с полностью противоположными мне взглядами — но все же русские. Обычные пацаны, девчонки… особенно нравилась мне та, которая сидела в кресле… темные прямые волосы и огромные глаза. Трудно представить, что это создание делает революцию. Но, может, так оно и лучше, чем на панель…
Революция…
Если кто-то еще не понял — я не верю в перемены. Ни в революционные, ни в какие-либо другие. Только в перемены к лучшему. А революция никогда к лучшему не приводит. Сначала такие вот лютики-одуванчики решают, что все несправедливо и единственный способ все исправить — снести все до основания, и затем… Потом они узнают цену всего этого. Пылающие прекрасными порывами души оказываются в застенках, где выживают не самые честные и не самые сильные — а самые подлые. Тот, кто превзойдет своей подлостью систему. Тот, кто сможет стать стукачом и сдавать одних ради того, чтобы могли действовать другие. Тот, кто может брать деньги у богатеев и мечтать экспроприировать их. Тот, кто может переспать с человеком — а наутро ударить его ножом и уйти, потому что товарищи сочли его предателем и стукачом. При том, что стукач — ты сам. Система всегда сопротивляется, система хочет жить. И порождает чудовищ, изверившихся, циничных, но продолжающих борьбу. Любыми средствами и любой ценой, оставляя за собой шлейф боли и беды. И самое страшное — если им в конце концов все удается…
Тогда наступает катастрофа.
И сейчас мы сидели за столом, спешно накрытом на двух табуретках и куске фанеры. Ели-пили. Я сидел, меланхолично кусал колбасу, держа ее правой рукой, смотрел на девушку с темными волосами и огромными глазами и думал, скольких она выдержит, если ее начнут по-настоящему колоть. А она, наверное, сидела и думала, что впервые в жизни видит настоящего пса государства, часть системы, так близко, рукой можно подать. И не в рассказах друзей — а настоящего, из плоти и крови. Еще она, наверное, думает, что я глупо подставляюсь, когда ем колбасу, держа ее правой рукой. Но это не так — левой рукой я владею еще лучше, чем правой. И «глок» лежит именно в левом кармане…
Интересно, насколько сильно она меня ненавидит. И насколько сильно пошатнутся ее убеждения сейчас, когда она видит меня. Обычного человека, без рогов и копыт, который способен смеяться над рискованными шутками и который накрыл оголодавшей молодежи стол.
Разница между нами в том, что она полагает все зло происходящим от государства. Я же знаю, что все зло происходит от людей…
— Салам алейкум, Питонище.
Питон занимался тем же, чем занимался я одно время. И пистолет у него тоже в кармане. Но выстрелить он не выстрелит. По крайней мере — не сейчас…
— Тебе чего?
— Поговорить.
— Кто его привел? — Питон повысил голос.
— Я… — сказал гитарист.
— Не лютуй. Это я его нашел. Проследить было без проблем, но я решил все по чесноку сделать…
Питон шагнул вперед. Взял со стола недопитую бутылку. Наткнулся на мой взгляд — нет, дружище, не успеешь. Без вариантов — не успеешь.
— Пошли, перетрем…
— Вперед…