Листья травы (Leaves of Grass)

чужим, довольный новым

и старым,

Радуясь встрече с некрасивою

женщиною так же, как с красивою

женщиною,

Радуясь, что вот вижу квакершу, как

она шляпку сняла и говорит

мелодично,

Довольный пением хора в только что

выбеленной церкви,

Довольный вдохновенною речью

вспотевшего методистского

пастора, сильно взволнованный

общей молитвой на воздухе,

Глядя все утро в витрины Бродвея,

носом прижимаясь

к зеркальному стеклу,

А после полудня шатаясь весь день

по проселкам или по берегу

моря с закинутой в небо головой,

Обхватив рукою товарища, а другою

- другого, а сам посредине,

Возвращаясь домой с молчаливым и

смуглым бушбоем

(в сумерках он едет за мной на

коне),

Вдали от людских поселений, идя по

звериным следам или

по следам мокасинов,

У больничной койки, подавая

лихорадящим больным лимонад,

Над покойником, лежащим в гробу,

когда все вокруг тихо,

всматриваясь в него со свечой,

Отплывая в каждую гавань за

товарами и приключениями,

Торопливо шагая среди шумной

толпы, такой же ветреный

и горячий, как все,

Готовый в ярости пырнуть врага

ножом,

В полночь, лежа без мыслей в

одинокой каморке на заднем

дворе,

Блуждая по старым холмам Иудеи бок

о бок с прекрасным

и кротким богом,

Пролетая в мировой пустоте,

пролетая в небесах между звезд,

Пролетая среди семи сателлитов,

сквозь широкое кольцо

диаметром в восемьдесят тысяч

миль,

Пролетая меж хвостатых метеоров и,

подобно им, оставляя

за собою вереницу огненных

шаров,

Нося с собою месяц-младенца,

который во чреве несет свою

полнолунную мать,

Бушуя, любя и радуясь,

предостерегая, задумывая, пятясь,

выползая, появляясь и вновь

исчезая,

День и ночь я блуждаю такими

тропами.

Я посещаю сады планет и смотрю,

хороши ли плоды.

Я смотрю на квинтильоны созревших

и квинтильоны незрелых.

Я летаю такими полетами текущей и

глотающей души,

До той глубины, где проходит мой

путь, никакой лот

не достанет.

Я глотаю и дух и материю,

Нет такого сторожа, который мог бы

прогнать меня, нет такого

закона, который мог бы

препятствовать мне.

Я бросаю якорь с моего корабля лишь

на короткое время,

Мои посланные спешат от меня на

разведки или возвращаются

ко мне с донесениями.

С острой рогатиной я иду на охоту за

тюленем и белым

медведем, прыгая через глубокие

трещины, я хватаюсь

за ломкие синие льдины,

Я взбираюсь на переднюю мачту,

Влезаю в бочонок для вахты,

Мы плывем по северному морю,

много света кругом,

Воздух прозрачен, я смотрю на

изумительную красоту,

Необъятные ледяные громады

плывут мимо меня, и я плыву

мимо них, все отчетливо видно

вокруг,

Вдали беловерхие горы, навстречу им

летят мои мечты,

Мы приближаемся к полю сражения,

скоро мы вступим в бой,

Мы проходим мимо аванпостов

огромного лагеря, мы проходим

осторожно и медленно,

Или мы входим в большой и

разрушенный город,

Развалины зданий и кварталы домов

больше всех живых городов

на земле.

Я вольный стрелок, мой бивак у чужих

костров.

Я гоню из постели мужа, я сам

остаюсь с новобрачной и всю

ночь прижимаю ее к своим бедрам

и к губам.

Мой голос есть голос жены, ее крик у

перил на лестнице,

Труп моего мужа несут ко мне, с него

каплет вода, он -

утопленник.

Я понимаю широкие сердца героев,

Нынешнюю храбрость и храбрость

всех времен,

Вот шкипер увидел разбитое судно, в

нем люди, оно без руля,

Смерть в бурю гналась за ним, как

охотник,

Шкипер пустился за судном, не

отставая от него ни на шаг,

днем и ночью верный ему,

И мелом написал на борту:

"Крепитесь, мы вас не покинем".

Как он носился за ними, и лавировал

вслед за ними, и упорно

добивался своего,

Как он спас наконец дрейфовавших

людей,

Что за вид был у исхудалых женщин

в обвисающих платьях,

когда их увозили на шлюпках от

разверстых перед ними

могил,

Что за вид у молчаливых младенцев

со стариковскими лицами,

и у спасенных больных, и у

небритых мужчин

с пересохшими ртами,

Я это глотаю, мне это по вкусу, мне

нравится это, я это впитал

в себя,

Я сам этот шкипер, я страдал вместе с

ними.

Гордое спокойствие мучеников,

Женщина старых времен, уличенная

ведьма, горит на сухом

костре, а дети ее стоят и глядят на

нее,

Загнанный раб, весь в поту,

изнемогший от бега, пал на плетень

отдышаться,

Судороги колют его ноги и шею

иголками, смертоносная дробь

и ружейные пули,

Этот человек - я, и его чувства - мои.

Я - этот загнанный раб, это я от собак

отбиваюсь ногами,

Вся преисподняя следом за мною,

щелкают, щелкают выстрелы,

Я за плетень ухватился, мои струпья

содраны, кровь сочится

и каплет,

Я падаю на камни в бурьян,

Лошади там заупрямились, верховые

кричат, понукают их,

Уши мои - как две раны от этого

крика,

И вот меня бьют с размаху по голове

кнутовищами.

Мучения - это всего лишь одна из

моих одежд,

У раненого я не пытаю о ране, я сам

становлюсь тогда раненым,

Мои синяки багровеют, пока я стою и

смотрю, опираясь

на легкую трость.

Я раздавленный пожарный, у меня

сломаны ребра,

Я был погребен под обломками

рухнувших стен,

Я дышал огнем и дымом, я слышал,

как кричат мои товарищи,

Я слышал, как высоко надо мною

стучали их кирки и лопаты,

Они убрали упавшие балки и

бережно поднимают меня,

И вот я лежу на свежем воздухе,

ночью, в кровавой рубахе,

никто не шумит, чтобы не

тревожить меня.

Я не чувствую боли, я изнемог, но

счастлив,

Бледные, прекрасные лица окружают

меня, медные каски

уже сняты с голов,