Литература как социальный институт: Сборник работ

Однако и при таком подходе к анализу социального содержания текстов в стороне остаются собственно эстетические, литературные особенности произведений. Между тем во многих случаях именно они составляют конструктивные элементы формулы или жанра. Таковы, например, способы организации времени в тексте, приемы создания – а в ряде случаев, напротив, разрушения – иллюзорного правдоподобия событий и героев, образы повествователя (или повествователей, как, например, в «Герое нашего времени» Лермонтова или «Повороте винта» Генри Джеймса, «В чаще» Акутагавы или «Шуме и ярости» Фолкнера), условные, игровые рамки излагаемой истории, гарантирующие ее достоверность и подлинность, – «воспоминания», «тайная записная книжка», «утерянная и найденная рукопись», нередко – анонимная (от «Рукописи, найденной в Сарагосе» Потоцкого до «Преферанса» Бернхарда). Тем более важно это при исследовании «высокой» или новаторской литературы.

Она – и особенно поэзия – сосредоточена прежде всего на проблемах и символах субъективной идентичности, мифологических, герметических и т. п. основах и радикалах наиболее глубоких слоев личностной символики (для Европы это разветвленная совокупность греко-ближневосточных традиций, синтезированных христианством и понятых как универсальное достояние западной культуры от Данте, Гёте, Блейка до Рильке и Элиота, Джойса и Томаса Манна, Лесамы Лимы и Бонфуа). Ее занимают наиболее рафинированные коллизии социальных и культурных ценностей, напряжения субъективного самоопределения, чувства «немотивированного», экзистенциального отчаяния, заброшенности, тоски, вины или, напротив, откровения смысла бытия, настоящего «местожительства», «райской» гармонии и полноты переживаний. Она исходит из многообразия отношений зрелого индивида с потенциальными партнерами, а потому постоянно синтезирует горизонты повседневности с игровыми проекциями, мысленной реальностью истории, памяти, воображения.

Здесь социологический анализ литературной техники писателя смыкается с наиболее сложными формами феноменологических исследований конституции жизненного мира (Lebenswelt) в новейшей философии, в социологии знания, языка, повседневной жизни[388]

. Предметом изучения становится тождественность личного Я и формы его манифестации, уровни и модусы рефлексивности, трансцендентальные основы языкового выражения («письма»), механизмы смысловой организации актуальной, еще не кодифицированной повседневности («поток сознания», повествование от первого лица). Сюда входит вся проблематика «авангарда», включая разрыв или шок коммуникации, запрет и блокировку эстетизирующего «сопереживания»[389]

, демонстративное разрушение моральных или речевых конвенций (тематика «невозможного», «пограничных состояний» – «катастрофы», «болезни», «безумия», «сна», «немоты», либо, напротив, не структурированной и ничем не окрашенной «скуки», обстоятельно исследованных – как в собственных романах, так и в рефлексирующей эссеистике – Ж. Батаем и М. Бланшо). В «тривиальной» словесности эти ситуации даны как жанровые и типажные клише: узнаваемые, социальные маски героев, жесткие рамки стереотипного сюжета и обстановки, наконец, языка и стилистики «волнующего», «неведомого», «ужасного» снимают проблематичность изображаемого и самого изображения, его средств. Ценностные антиномии смягчаются здесь через возврат к символам первичных, «органических» отношений или коллективов (семьи, соседской общины, дружеского круга). В «экспериментальной» же литературе значим сам неустранимый факт подобных исканий субъекта на границе смысловой определенности и на рубеже человеческих возможностей – единственное, пусть даже «негативное», свидетельство небессмысленности индивидуального усилия.

Кроме того, существовавшие до недавнего времени подходы к социальному содержанию литературы игнорировали динамику литературной техники и, соответственно, перемены в литературных навыках и ожиданиях публики, в характере восприятия произведений. Расхождение оценок широкого читателя с экспертными оценками критики и литературоведения, особенно в синхронии, обычно квалифицировалось (с позиции этих последних) просто как неадекватность читательского восприятия, эстетическая неразвитость или неполноценность читателя. Подход социологизирующего литературоведения, сводивший тематику и поэтику текста к ориентациям, запросам и вкусам его создателей и/или актуальных потребителей, тоже исключал моменты литературной динамики. Иное решение предложила констанцская школа рецептивной эстетики Х. Р. Яусса и В. Изера.