Литература как социальный институт: Сборник работ

Многознание российского гуманитария не означает его причастности к современности, «модерности» – даже если он «постмодернист» (точнее – именно потому, что он «постмодернист»). Оно как раз совершенно органично может сочетаться с другими, по своему внутреннему времени и мотивации, формами человека – например, с сословным типом личности придворного историографа, библиотекаря или разночинного анархиста. Точно так же в сегодняшнем непросвещенном массовом человеке мы обнаруживаем слои сознания, характерные скорее для XVII–XVIII вв., нежели для конца ХХ столетия. Научный эвадизм – явление столь же не современное, что и государственный патернализм российского обывателя.

Продуктивные исследования социально-гуманитарного плана всегда мотивированы внутренней проблематикой собственного общества, необходимостью его самоанализа, его напряжениями и вызовами. Можно заимствовать технику, инструменты описания, анализа, объяснения или интерпретации, но нельзя заимствовать сами проблемы, ценности, определяющие характер и направленность исследовательского интереса, выбор значимых явлений. В этом плане наиболее болезненные и сложные явления, требующие огромных усилий со стороны исследователей в России, как правило, оказываются вне поля их внимания и интереса. Они либо табуированы для научного сообщества, либо неинтересны (что, впрочем, одно и то же). В большинстве случаев это вопросы, связанные с культурно-антропологическими основаниями институциональной системы России в настоящем или прошлом, травматическими моментами социально-исторической памяти, особенностями идентичности, механизмами представлений «о себе» и «других». Здесь явно ощущается недостаточность позитивных исследований.

Конечно, в последние годы появляются весьма содержательные работы социальных историков повседневности в сталинское или постреволюционное время, культуры советского или постсоветского человека, но они сравнительно малочисленны и не могут заменить острейшего дефицита самоанализа российского общества, рационализации прошлого и настоящего посттоталитарного, репрессивного и крайне пессимистического общества – его эстетики, морали, ментальности, традиционных механизмов консолидации. Именно «своеобразие» социальности, в том числе ее дефициты или дефекты, парализует возможность развития гуманитарных наук в России – истории, филологии, социологии, культурологии. Эта блокада в свою очередь воспроизводится в формах ментальности – подавлении возможностей, способностей к генерализации, рефлексии, теоретизированию по поводу обстоятельств нашей собственной жизни, культуры, истории, готовности к суррогатному фундаментализму, культурологическому импрессионизму или склонности замещать аналитические исследования сакрализирующим почитанием культуры, музеефицированием того, что принадлежит «Высокому искусству». Показательна абсолютная глухота нынешней словесности, литературоведения, культурологии, в меньшей степени – истории или психологии к тому, что составляет травму советского российского общества, – к опыту насилия, собственного или внешнего (что в общем и целом – одно и то же), механизмам адаптации к нему, вытеснению памяти о прошлом, двоемыслию, цинизму, привычному имморализму и проч. Нельзя сегодня успешно работать в гуманитарных науках и делать вид, что всего этого как будто и не было[469]

.

Попытки обойти необходимость введения социальных, исторических, антропологических планов более или менее явным образом оборачиваются либо субстантивированием представлений о «культуре» и метафоризацией ее в качестве текста, системы (структуры), нарратива и тому подобных теоретико-методогических суррогатов соответствующих институтов или групп интерпретаторов, хранителей образцов и техник «культуры», либо периодически возникающими в исследовательской среде разговорами о необходимости создания «новой истории» (советской литературы, культуры, повседневности и проч.). Аналогом спроса на дефицит ценностной определенности можно считать столь же периодически открывающиеся дискуссии «русской теории», о «Каноне», задачах «литературного комментария» и проч. Все они – признаки внутренней неполноты, дефицита самодостаточности, выступающей как симптоматика непродуктивности, зависимости, исследовательской несамостоятельности.

VII. Еще раз о потребности в каноне

Попробуем прояснить, что такое нынешний интеллектуальный «канон» и для чего он вдруг сегодня оказался нужным в российском литературоведении или культурологии.