Литература как социальный институт: Сборник работ

Под идентификацией понимается рефлексивное соотнесение с теми группами, реальными или референтными, здешними или «забугорными», которые выступают в качестве эталонов персонификации или носителей значений «современности». Важно подчеркнуть, что, говоря о подобных группах, мы имплицитно вводим не только их, но и латентные значения коррелирующих с ними других групп или, точнее, социальных институтов, структурирующих картину реальности. Самое значимое в идее социальных институтов здесь то, что институты означают не просто всякое устойчивое социальное взаимодействие или отношение, а такое, которое воспроизводится вне зависимости от состава людей, образующих институты, – персонала, поколений, социально-исторического контекста. Подобная посылка значит, что основа подобных воспроизводящихся образцов так или иначе генерализована либо рутинизирована – лишена индивидуального своеобразия, сглажена, конвенциональна или даже нормативна в своем составе. Институты образуют коллективно устоявшиеся мнения и представления; более того, часть из них закреплена и поддержана средствами социального (в том числе и обязательно – правового) контроля. А потому любые отклонения от нее становятся не вариациями, а девиациями. Институциональный уровень – это всегда уровень

коллективного и настоящего

, но не обязательно «современного». В России институционально закрепленными и воспроизводимыми являются не современные формы науки с ее правилами организованного сомнения, проверки суждений по критериям интерсубъективности, правилам дискуссии, а досовременные или предсовременные формы самоутверждения культуры – культуры, которая испытывает острейший невроз идентичности, ценностного самообоснования в качестве полноценного, самодостаточного наследия, однако по множеству исторических причин лишена субъективного опыта морали или метафизики.

Поэтому «современность» (модерность) в собственном, исходном смысле понятия означает прежде всего такой модус референтных значений репрезентации идеального, ценностного, который может выступать для индивида, для европейского интеллектуала, только в качестве практического плана действия – не воспоминания, не реконструкции или самоидентификации, а долженствования или императива действия, оценки других или общества в целом, но редко когда – себя. В России же для гуманитария оценка чего-то в качестве «современности» всегда будет отнесением либо к утопии (например, «утопии нормальности», реконструированной А. Береловичем[468]), либо к «чужому», становящемуся эталоном самоидентификации.

VI. О латентной антропологии «российского гуманитария»

В любом случае характеристики «современности» будут означать для российского гуманитария ту или иную разгрузку от необходимости действия, связанного с интересом к актуальному, происходящему прямо на глазах, – от этики, ответственности, усилия понимания, соучастия и т. п. Иначе говоря, занятия современностью предполагают существование значимой сферы автономного и независимого, ответственного (в том смысле, что никем не побуждаемого, свободного от внешней формальной принудительности и зависимости) индивида – такой тип субъективности, такую ориентированность на других, которые не возникают в нынешней российской действительности. Российский гуманитарий постоянно путает эту автономность, самодостаточность продуктивной субъективности с отсутствием принуждения, ускользанием от давления власти, пытаясь найти для себя удобное положение в структуре репрессивного общества (часто даже в форме демонстративной аполитичности и отчужденности «чума на оба ваши дома…» или столь же демонстративного цинизма: «Перед кем я должен быть ответственен? А если я не хочу?» – как недавно заявлял главный редактор журнала «Логос» на осенних Банных чтениях 2004 г. «Политика памяти» в московском клубе «Билингва»).

В этом плане декларативный российский постмодернизм в точности повторяет характер массовой пассивной адаптации к остающемуся неизменно авторитарно-репрессивным государству. Его на первый взгляд радикальное эмансипационное бегство от актуальности, от современности (в XVIII или XIX в., в красивости декаданса, к критицизму Фуко и Бурдьё или к словоплетению Деррида) – это все та же поза «зародыша», инстинктивные поиски комфортности в ситуации социального дискомфорта, такое же, по сути, интеллектуальное бессилие, каким отличается покой богадельни. Чем оно так уж особенно непохоже на массовое пассивное двоемыслие, умение терпеть и приспособляться, присущее крепостному народу, – на массовое состояние деморализованности и цинизма, вызванное адаптацией к репрессивным институтам и формированием соответствующего типа лукавого и привычного «человека выживающего»?