Литературная память Швейцарии. Прошлое и настоящее

Мы бы, однако, совершили ошибку, если бы на основании уже приведенных свидетельств пришли к выводу, что драматургия сцен возвращения неизбежно строится как путь в «ад уюта», где человек либо задыхается от нехватки воздуха, либо начинает произносить гневные тирады. В одном романе, написанном женщиной, — самом популярном в мире произведении швейцарской литературы — переживания, связанные с возвращением домой, тоже, естественным образом, превращаются в ключевое событие, но приводят они не к асфиксии, а, наоборот, к спасительной возможности вздохнуть полной грудью, как если бы весь кислород мира был сконцентрирован здесь. Переход через границу становится путем в теплое, как материнское лоно, со всех сторон объемлющее человека прибежище. И это очень четко показано на символическом уровне. Маленький деревянный дом, в нем глубокая сумеречная ниша, а в нише постель в виде мягкой, громоздящейся массы, в которую человек, который вернулся домой из далеких странствий, с блаженством погружается:

Там <…> уже снова устроили постель, роскошно высокую и ароматную, потому что сено принесли не так давно, а сверху дедушка очень аккуратно постелил чистые льняные простыни. Хайди улеглась с большим удовольствием и спала так чудесно, как ни разу за весь предшествующий год. <…> Ее неутолимая, жгучая тоска наконец утихла: девочка снова увидела все горы и скалы, в вечернем свете, она слышала, как шумят ели, она опять была дома, на горном пастбище.

Только не надо сразу говорить о «тривиальности» и «китче»! Какими унылыми созданиями были бы мы, если б лишились наших стыдливо замалчиваемых внутренних резервов тривиальности! Книга Иоганны Шпири, где столь причудливым образом соединяются банальность и гениальность, маркирует — как не знающая сомнений легенда о спасении — противоположный полюс по отношению к радикальным историям о тесной Швейцарии, будто бы вызывающей ощущение удушья. В такой противоположной модели восприятия угадывается диалектика материнского лона, и эта диалектика, как структура переживаний, проецируется на всю страну. Кого-то, едва он пересекает границу, охватывает блаженство «океанического чувства»[121], кто-то другой, напротив, чувствует себя стесненным — как еще не родившийся младенец в моменты родовых схваток. Заранее охарактеризовать одно ощущение как правильное, а другое как ложное — это нам ничего не даст. Важнее понять, как эти позиции обосновываются в каждом конкретном случае, за счет чего они получают легитимность. Когда Людвиг Холь называет всех швейцарцев «уродливыми», это такая же пошлость, как и то обстоятельство, что в романе «Хайди» на горном пастбище будто бы никогда не идет дождь.

В драматургии сцен возвращения мелкие детали часто важнее, чем крупные события. Пример тому — Ульрих Брекер, «бедный человек из Токкенбурга»[122], самый человечный образ швейцарской литературы. Брекер тоже побывал в шкуре возвращающегося и благодаря этому стал писателем. Описание того, как после войн Фридриха Великого (в которых его, коварно обманув, принудили участвовать) он возвращается домой, неоценимо для истории нравов. На последних холмах перед родным Токкенбургом Брекера захлестывает счастье от ощущения своей защищенности. Он знает: спустившись вниз, он уже будет дома, и там его ждет любимая Анхен: