Литературный архипелаг

Вздрагивают плечи от неслышного плача,И дрожишь ты вся дробной дрожью.— Неужели, неужели не будет иначе?И путаться… всегда по бездорожью.Ты сжала платок посиневшей рукоюИ закинула руку к изголовью,И спросила снова, прошептала с тоскою:— Это ли не называется любовью?Любовью? Нет! Это называется несчастьемИ называется еще: судьбою.Ты напрасно потрясаешь звенящим запястьем.Счастье не берется с бою.

Баллада

Ко мне постучали в дверь— Откройте! — Я открыл.Старый скомандовал: — Руки вверх! Зверь! —Я воздел руки к небу. Застыл.Обшарили карманы. В письмеЯ писал ей точно песню:Нет мочи жить во тьме,Решение мое ужасно…На допросе спросили: — Почему жеПисьмо осталось при вас? —Я молчал. — Вам же хуже! —Нависает последний час.

Я молчал. А что же сказать?Что я убил по любви?Что я рад смерть призватьИ прошлое потопить в крови?Я молчал. Письмо я оставил себе(И всего в нем десять строк),Чтобы бросить вновь порочной судьбе,Когда последний наступит срок.

6.V.25

Автосатира

Ты сидишь, растопырив ногиИ руки скрестив на груди.

Обжигают, мол, плошки не боги,А если и боги — того и гляди…Вознесешься и ты в поднебесье,И ты воспаришь, как орел:«Пусть я здесь, но не здесь яИ не я ль вездесущность обрел?»Что верно, то верно, и веренДоподлинно твой разговор.Ты [нрзб.] не как все! Беспримерен!Ну, совсем другой коленкор!..Иль ты, отрицавший ступени,И шаг, и движенье, и рост,Предвосхитил всю радость терпенья,

Наступивши на собственный хвост?Не ты ли из пальца-мизинцаВысосав всю мудрость пчел,Нас одарил сладчайшим гостинцемИ нам басню, как быль, прочел?Так сиди же, растопырив ноги,И любуйся на седеющий пуп,Понеже не бывает подмоги Тому, чей корабль — мокроступ.

Приложение 3

На вторник 20 / X / 70

Горький

Имя Максима Горького было мне известно с ранних лет. Отец, приверженец виленского толка русско-еврейского Просвещения, нередко ссылался на Горького как на наглядное подтверждение того, что талмудическое предостережение против пренебрежительного отношения к беднякам и их потомству, какое от них произойдет, полностью сохранило свое значение и в «наше время» (начало нынешнего века). Таким образом, имя русского писателя, упоминавшееся все чаще наряду с именами Чехова и даже Толстого, стало для меня уже в детстве живым символом благочестивого демократизма и вместе с тем какой-то всечеловеческой правды. Мог ли я тогда, за отцовским «ветхозаветным» «старозаконным» столом, предвидеть, что меньше, чем через два десятилетия, мой жизненный путь приведет меня с берегов Западной Двины к встрече лицом к лицу с Алексеем Максимовичем в его квартире на Кронверкском в большевистском Петербурге.

Это произошло осенью 1918 года, вскоре после моего возвращения из германского плена и около года после Октябрьской революции. Оглядываясь назад, нельзя, однако, не отметить, что пересечение путей подготовлялось исподволь, задолго до того схождения.