Литературный архипелаг

С моей же стороны, образ «Максима Горького» обрисовывался все яснее и внушительнее почти с каждой новой книгой, выходившей под его псевдонимом. Я старался не пропускать ни одной и огорчался, когда критики отказывали ему в полном признании той или иной из его новых повестей или пьес. «Человек — это звучит гордо» — стал в моем сознании в ряд с излюбленными изречениями на языке Библии, а слова странника Луки «Полюбите нас черненькими, беленькими нас всякий полюбит» отзывались в моем внутреннем слухе дословным заимствованием Соломоновых Притч.

Но схождение намечалось не только с моей безвестной стороны. Уже задолго до войны 1914–1918 годов, с ее огульным обвинением еврейского населения России в государственной измене, Горький стал задумываться о том, каким разумным способом можно было бы предотвратить заразу гибельных напраслин. Его личный опыт подсказывал ему, что стародавняя культура евреев могла бы оказать благотворное влияние не только на развитие одаренных одиночек, что он испытал подростком на самом себе еще в Нижнем Новгороде, но и на творческий дух целой страны и всей России. Если бы только удалось снести заставы предрассудков, если бы только, преодолев всеобщее невежество, удалось устроить очную ставку русского человека с неискаженным образом еврея! Значит, нужна особая книга о евреях для массового русского читателя. Горький неизменно верил — тоже по личному опыту — в магическую силу книги и сосредоточенного чтения, и с начатом войны 14-го года самой нужной книгой он стал естественно считать задуманный им Еврейский сборник. Ясно было, что такой книги о смысле еврейского существования без евреев не составишь, и вот это-то и сделало моего дядюшку, доктора И.З. Эльяшева, на время непосредственным сотрудником Алексея Максимовича.

Дядя мой, младший брат матери, был не только специалист по нервным болезням, но и родоначальник литературной критики на разговорно-еврейском языке (на «жаргоне», или идиш, как тогда говорили). У дяди тоже был псевдоним — «Баал-Махшовес», что означает попросту «Мыслитель». «Мыслитель» и «Горький» не могли не столкнуться: «Горькому», несомненно, горько было сопереживать бедствиям преследуемых, а «Мыслителя» возмущала именно эта горечь пассивного сострадания, и он при первом же обсуждении плана Спасательного Тома заявил, что по исконной еврейской традиции предпочтительнее быть в стане обиженных, нежели с обидчиками. «Вы, доктор, выходит, меня потому-то и обижаете нарочно, чтоб уже никакого сомнения не было, к какому стану я принадлежу…»

Об этом столкновении дядюшки, питавшего непреодолимое недоверие к так называемым «филосемитам», с искренним другом — не семитов, конечно, а своих гонимых «еврейских» сограждан — мне рассказала несколько лет спустя участница того совещания Надежда Васильевна Брюллова-Шаскольская, внучка знаменитого художника и выдающаяся ученица «классика» Ф.Ф. Зелинского. Учитель ее после переселения, с благословения О.Д. Каменевой, сестры Троцкого, в родную Польшу оказался в конце концов в одном лагере с гитлеровским трубадуром Иосифом Геббельсом, между тем как ученица профессора Зелинского Надя Брюллова формально перешла в еврейскую веру. Впрочем, о ней и ее единственном в своем роде «юдофильстве» следует рассказать особо независимо от горьковского Тома Спасения. В этой связи достаточно подчеркнуть, что ее свидетельство и дальнейшая ее судьба уясняют, что категорическая дядюшкина декларация: «Кто не с нами, тот против нас» — отражала не столько раздражение его личной пленной «мысли», сколько критическое положение, создавшееся тогда для евреев в России. Дядя дал обещанную статью о еврейской литературе и устранился от дальнейшего сотрудничества; Зелинский, отрекомендовавший Н.В. Брюллову как специалиста по античной антиеврейской письменности, нашел скоро общий язык с германскими истребителями «низших рас», а бедная Надя неутомимо искала и наконец открыла в своем роде бабушку еврейского происхождения. Ну, а сам Горький?