Литконкурс Тенета-98

Может быть я сошел с ума, и это просто бред. Дай Бог.

Не знаю, почему я проснулся. Удивляться и бояться не было смысла. В углу комнаты стояло существо с тремя головами.

Они были расположены одна над другой. В области поясницы была одна голова, на плечах — кошачья грустная морда с ушами кролика, а на ней голова, похожая на скальп какого-то древнего индейца с остатками жестких волос и в красной тюбетейке. На удивление изящно эта тварь подошла к нашей свинье, кот повел своими ушами, а индеец едва заметно кивнул. Глаза его были закрыты. Я вжался в подушку, боясь пошевелиться. Существо явно что-то говорило свинье, я вдруг заметил зеленоватые огоньки в ее пластмассовых глазах. Она характерно затарахтела, и из нее поползла бумага. Нижняя голова открыла рот с рядом огромных лошадиных зубов, оттуда высунулся длинный розовый язык, а из-под него — крошечная сморщенная рука. Она тянулась к бумажной ленте, растягиваясь на глазах, наконец, схватила ее и попыталась оторвать. У нее ничего не вышло, она была слишком слаба. Она мотала бумагу из стороны в сторону, но та не отрывалась. Морда кота стала еще грустнее, уши нервно вздрагивали. Индеец стал медленно открывать глаза. Я зажмурился. Было очень тихо. Мне был слышен стук собственного сердца. Не раньше, чем через полчаса, я рискнул заглянуть под письменный стол — кроме свиньи там никого не было. Лиза спала сном младенца. Глаза нашего оракула снова были безжизненны.

Может быть, я потерял сознание, может быть, заснул. У меня есть надежда, что все это — лишь приснилось мне.

— Смотри, — разбудила меня жена. — Ты ее вчера о чем-нибудь спрашивал?

— Доброе утро! — сказал я.

— Смотри, — она протянула мне бумажную ленту.

Она была недлинной. Строк десять, не более.

Каждая строка волнистыми линиями соединялась с знаками в других строках, создавая впечатление испорченного детскими каракулями письма. Естественно, ни один значок не был мне известен.

Что я мог сказать? Впрочем, Лиза и не настаивала.

Иной раз мною овладевала решимость. Мне жутко хотелось оторвать свинье ногу или голову: вынуть из паза, а потом поставить на место. Я бы сделал это, если бы верил, что хоть что-то изменится.

Однажды Лиза спросила, когда умрет ее дедушка (он действительно был очень плох). Свинья ответила с точностью до минуты. Мне с трудом удалось истерически не расхохотаться. Я придумал для свиньи новый вопрос. Не про себя, упаси Бог.

Один раз я ходил с ней гулять. Мы вышли ночью, месяц был подернут слабой пеленой перистых облаков, было холодно. Я взял для нее шерстяную подстилку, положил на снег и поставил на нее свинью. Она сделал по ней два или три шага и затем села, растопырив свои пластмассовые ноги. Я стоял и смотрел на нее сверху вниз. Минуту, две, три. Звезды сияли. Никогда, ни в одном живом существе, ни в одном камне или закате я не чувствовал столько тоски.

Я придумал вопрос. Я спросил ее: "А когда ты умрешь?" Она ответила. Особенно наглядно это выглядело на кассовом чеке. Там было пробито: «Никогда».

Утром я отвез ее на другой конец города и отдал в какую-то коммерческую палатку, торгующую игрушками. Девушка-продавщица весело улыбалась.

"По повелению использованию подлежит — свинья-оракул".

Мне не страшно смотреть на звезды, мне страшно быть с ними рядом.

Страшный суд, вечная жизнь, говорите вы?

1-4.1.1997 г.

Соколиная Гора.

Искандер Абдуллаев

Два этюда

СЕРЕБРЯНАЯ ПУЛЯ, ОСИНОВЫЙ КОЛ

"Прекрасная, полупрозрачная мысль прилетела ко мне диковинной птицей, и я наспех связал ее первыми попавшимися словами… так что она задохнулась в них и умерла. А я, глядя на бездыханное тельце, удивлялся, чему я мог так радоваться, поймав ее.."

Аллюзия из Ф.Ницше.

…ложится на паркет, пахнущий пчелами, косматый серый зверь, похожий и не похожий на волка, и роняет серебряную пулю, символ своей особенной смерти. Задумчиво катает ее по полу громадной лапой, думая о своем, и щурится на солнце из окна янтарными глазами, в которых зрачки — как мошки в кусочках желтого камня. Лениво зевает, клацкая челюстями и негромко скулит… Некоторое время следит за неровным полетом ополоумевшей моли, пыль на крылышках которой вспыхивает алмазной пылью, попадая под заоконное солнце… Когда же она садится рядом с ним, утомленная, сильно хлопает по ней, и смеется, глядя на ее совсем уже сумашедшее, летуче-мышиное шарахание в затхлой коричневой комнате…

Он ждет… В эту ночь должна взойти и раствориться в крови луна.

Раньше, много лет назад, днем он был человеком… и ночью был человеком. Но так тяжело им оставаться, — особенно когда влажное серебро, льющееся сверху, вносит свои жестокие коррективы.

Он, тускло вспомнив что-то, походит к дальней стене — там, как дорогая вещь из оружейной коллекции, висит кем-то любовно отполированный осиновый кол, покрытый затейливой вязью то ли диковинного узора, то ли надписи на старом языке.