Литконкурс Тенета-98

Лицо мое спокойно, но я плачу, водя, как слепой, по слабым отпечаткам воспоминаний — беспомощная эстетика трехсоттысячных провинциальных городов, ты въелась в нас, как запах хозяйственного мыла в батистовую прелесть пионерской блузы. Белый силикатный стандарт и узнавание третьего окна во втором ряду сверху — мое, шторки с хризантемами, ма-а-ама, ну еще полчасика! О, как уживалась истома созревания с деперсонализацией реальности, романтика первой звезды с пониманием что кому когда нельзя говорить. И самое уникальное тогда она уживалась гармонично.

Счастливый период моего инфантилизма, я стыжусь той стеснительно очерченной девочки и завидую, что она продолжает поджигать тополиный пух и хоронить в красивой коробочке повешенного этими мальчишками совсем бездомного бедненького котеночка. Я четко принимала разделение ролей — палач, жертва, оплакивание. Месть возникла позже. А Сюзанна уже целовалась в подъезде!

Простор моей биографии не осквернен ничем нарочитым, но и случайностей было немного. Сплошной осенний бульвар — золото с перегноем.

Идти, загребая пыльные перепонки сусальной осени. Бездумно наблюдать шизофренически вычурную жестикуляцию кленовых ладоней. О, прошлая любовь моя ржавые шаткие недостройки социалистических подачек — блочные, многоквартирные, не охраняемые никем.

Пошлая мелодраматичная трактовка своего детства свойственна человеку и человечеству, но и ничего более жалобного не знает ни один из нас…

Все-таки мне абсолютно незачем туда ехать. — Избитая романтика.-

Афористичность мира выводит меня! В каждой новой встрече уже таится вывод, изначально опошляющий всю теорию невероятности.

Я играю в предположения, а получаю — в лучшем случае — избитую романтику.

Судьба моя ленива и бездеятельна еще более, чем я. Она тоже не понимает иронии. До последнего момента никто из нас не знает куда, зачем и кто первый. Я вынуждаю ее вяло намекать, а потом, огрызаясь, бреду в указанном направлении утешаясь лишь тем, что ничего не изменилось.

Вид моей судьбы при этом ужасен — сомнамбулически пялясь в пространство, тащится она за мной, мечтая избавиться. Будь проклята ее аморфность и второстепенность!

Камень, брошенный завтра, возвращается вчера, а на сегодня остается только ощущение опасности и свист воздуха. Задумчивость моего палестинского существования мудра и идиотична — приоткрывается рот, опускаются набрякшие веки и течет время по жилам пересохших вади.

Ненатуральной блондинкой идет Сюзанна по Иерусалимскому парадоксу, золотясь вместе с куполами. Ее яркость и неуместность восхищают, но мои тусклость и неуместность оскорбительны.

Любовь моя к Иерусалиму абстрактна, я люблю его небесным, золотым. Мусор же подворотен и двориков отвращает раненую птицу моего воображения. Приятель Конт., разве не с тобой брожу я всю жизнь по улицам абстрактно любимых городов — абстрактно любимая и любящая не тебя. Жалкий гений с проклятым цинизмом, зачем отрекся ты от своего народа во имя другого, суетливо и брезгливо отдвигаясь: ~Что ты, что ты, я не еврей…~ Ты, получающий в восьмидесятых через пятые колеса в телеге социализма еле слышный скрип: живы, ждем… Ты, шепотом формулирующий:~ И еще одно… как ты относишься к евреям? Если только еврей по матери.~ Ты, скорбящий по ученикам и отодвигающий добродетельную грамотность… По матери!

Душа твоя, данная тебе взаймы, гулкое нагромождение самоуничижения и избранности, за что тянешь ты лямку таланта и абсурдного подхода к реальности? Приятель Конт., чертик из табакерки вечности, разве не у тебя остались сомнительные в своей тупой искренности мои письма… Но твое фальшивое самоуничижение дало свои плоды, продолжившись здесь в Иерусалиме. Это я, слышишь, покровительственно и преданно брожу по этим улицам и замираю от неожиданности всякий раз, когда проступят в дымке очередного холма черепичные крыши, и зелень сосен, и небо, и желтоватый камень этого города — выщербленная слоновая кость утомленного всей этой суетливой охотой мамонта.

Приятель Конт., знай, вспоминая наши тупые диалоги, скрывающие уже окончательно определившуюся скуку, я раскаиваюсь, что испытывала твое терпение.

Впрочем, раскаяние есть сомнительная добродетель, я не раскаиваюсь, а просто ищу осколки разбитого расставаниями зеркала, чтобы не то, чтобы склеить, а понять смысл отражений.

Движения мои в пространстве отрывочны и отвратительны. Ловя на себе восхищенные взгляды, я презираю текущий момент.

У меня есть две сестры, Марина и Анна, одна доверяет мне, другой доверяю я. Думая что доверить, я тщательно перечисляю внешние проявления жизнедеятельности, иногда обращаясь к побочным. Я имею в виду покупки, форму, цвет, количество. Зажав радиотелефон плечом, ужиная в трубку, я думаю, что изгнание из рая не пошло нам на пользу. Впрочем, в этом вряд ли был воспитательный момент. Выбрасываем же мы протухшее мясо. Что же до избранности… А что Ему оставалось делать? — Запись из дневника.-

/23 сентября 1995 г./