Литконкурс Тенета-98

— Билл, где ты? Как ты?!

Русские мафиози низшей ячейки матерились и пытались петь. К тихим китайцам за стенкой пришла полиция и громко предложила поднять их факнутые руки, чему я сквозь дрему удивилась несказанно, ибо именно они внушали мне ностальгический социалистический ужас: были похожи на помесь Мао со вторым секретарем нашего горкома комсомола, а при встрече радостно кивали.

Во вторую ночь под окном дискутировали три наркомана. Один, Фист, говорил, что больше не желает покупать ничего другим, не потому что не может, хотя и это тоже, а дело в принципе или что-то в этом роде. Удивляли монотонность его аргументов и ночная усидчивость — говорили они на смеси английского и, видимо, голландского, но под утро конфликт стал ясен, и я простила Фисту испорченный сон за стойкость принципов.

Вообще, в Амстердаме мне стало проще. Вернее, легче. Я много ездила в автобусах и видела, что среди пассажиров куча израильтян.

На третью ночь, пересиливая жадность и скуку, я отправилась в казино и проиграла там десять, потом еще десять, потом сорок, а потом еще десять. Было робко в чинном вестибюле, жарко в залах игровых автоматов и непонято у рулеток. Вокруг снова был иврит.

Но все-таки город не впускал в себя, но и не отгораживался. Он предоставлял себя, думая о королеве, которую я тут же приняла в свое сердце за общеизвестную нелюбовь к оранжевому.

Голландцы покорили меня своим отношением к действительности; когда я поняла, что это народ, уходящий в море, ощутила я грусть от того, что боюсь чужих стихий, и хочу знать, что я на суше. Единственный вид борьбы, свойственный голландцам — борьба с морем за дно. Странная связь существует в мире: мечты арабов выдавить евреев в море — добровольно демонстрируют голландцы, они же предлагают нам последовать их примеру. История Гаммельнского крысолова становится фактом и фарсом, но ведь и вечный жид пляшет, заложив большие пальцы за проймы и строптиво проткнув острым носом временное ограничение.

Евреям в Голландии было хорошо всегда. Они то выплескивались из иудаизма, то впадали в него, в общем, исторически резвились, как хотели. Голландия всегда была либеральна, именно поэтому осталась безнаказанно-игрушечной, офигительно-провинциальной, да хранит ее Бог! — Вставка из дневника.-

/25 апреля 1996 г./

Озадаченная Сюзанна принесла мне листок и подозрительно спросила:

— Это что?

Это было стихотворение, написанное ее почерком. Оказалось, что нынешней ночью я ей приснилась и на самом интересном месте принудила взять листок и записать это под диктовку. Утром текст уже был, поэтому Сюзанна справедливо предположила, что лунатично записала в темноте, что ее страшно отчего-то злило. Вот этот текст:

Туман и влага поднебесной

мне интересны бесконечно.

Туман и детское убранство

непредсказуемой столицы;

И гомон птиц, одушевленных

свободным поиском кормушек,

и завыванье ветра длится

в скуленье скорой и полиции.

Автобус дергался в сплетенье

переползавших ночью улиц,

Простите мне лицо, которым

сегодня я смотрю на вас.

Я не встречаю незнакомых,

поскольку это невозможно,

передвигаясь осторожно,

я не люблю ни вас, ни нас.

Я думаю о прошлом тихо,

с улыбкой доброй идиотки,

поскольку лодка утонула,

и призраки все прощены.

Себе все время повторяя, что беззаботна,

я болтаюсь

по старым городским кварталам,

как грош из нищенской сумы.

Не уставая быть небесной,

но сизой и предгрозовою,

Столица не блюдет героев,

а только сизых голубей.

Не принужденьем, не любовью,

а хриплым кашлем, тихим воем

мы не расстанемся с тобою,

о, светлый жизненный конвейер!

— Ну! — сказала Сюзанна обвиняюще.

— В принципе мне понравилось, — призналась я. — Пошлешь в ~Вести~?

— Придет время — пошлю, — ответила она медленно. — Забери свою бумажку, и чтобы это было в последний раз, ясно?!

Если это шутка, то могла бы, между прочим, рассмеяться, или хотя бы не смотреть так. А про конвейер — это так и есть. — Возвращение в Т-ск N5.-

Непонятным образом соединились во мне нелюбовь к возвращениям с нежеланием произносить малозначащие фразы, чтобы смазать многозначительность тишины при встрече, вернее, при отсутствии тех, для которых…

Я не то, чтобы боюсь не вернуться из России, но если я не пожалею себя сама, то кто сделает это? Мне жалко возвращающихся и больно за невернувшихся. Послушай, — упрашиваю я себя, — у тебя никого не осталось в России, зачем же думаешь ты часто в ту сторону, зачем цепляешься за прошлое, хотя в то, русское время, жила будущим! Вот оно, вот то самое время, когда должно наслаждаться очевидностью состоявшегося. Господи, что может сравниться с апрелем в Израиле, когда цветут апельсиновые сады, разнося запах по всей стране, когда Иерусалим, стряхивая древнее равнодушие, цветет и благоухает, как наивная самозабвенная деревенька… Ты всегда успеешь поехать туда, — говорю я себе. — Ты как только захочешь поехать в Россию, так сразу же туда и поедешь, в самом деле, ну подумай, куда торопиться!