Лицо и Гений. Зарубежная Россия и Грибоедов

Не любил Грибоедов эту страну. Для него с его влечением к литературе, музыке, театру, веселым приключениям, с его «честолюбием, равным его дарованиям» (Пушкин. «Путешествие в Арзрум»), Персия была мрачной «ссылкой к дикообразным азиатам», и он на протяжении десяти лет не перестает клясть ее на всех языках.

Грибоедов интересовался Востоком, неверной рукой выводил арабские письмена, выписывал книги через Булгарина, собирал сведения, вел дневники, но все это, занимая ум, оставляло пустыню в сердце. Этот разлад внутренней жизни и внешних впечатлений проходит сквозь всю жизнь Грибоедова, и нелегко было его выдержать.

Самый характер Грибоедова, неровный, резкий, порывистый и прямой, так мало подходил к безвольному, усталому Востоку. Нужно гораздо больше спокойствия, созерцательности и юмора, чем у автора бичующих монологов Чацкого, чтобы схватить и оценить ритм пестрой и несвязной жизни, привыкнуть к смеси суеверий и преувеличений, сладких вежливостей и вычурных обрядностей, наивных вероломств и видимой податливости, за которой кроется цепкая и упорная самооборона против внешних вторжений в вековой уклад быта.

Начальник Грибоедова А. П. Ермолов, выразитель чувств русской лавины, напиравшей с Севера на Средний Восток, дал тон высокомерному отношению к персидской дряблости в своем замечательном дневнике путешествия 1817 года. Стоит припомнить, как при виде ослепленного по шахскому приказу Эри-ванского Хана он своими коваными фразами громит приближенных Хана, которые в своем раболепстве старались представить «излишество органа зрения».

По духу времени и вкусуЯ ненавижу слово: раб, —

писал Грибоедов в 1826 году, и этим определялись также и его суждения о Востоке, — не в исторической перспективе, а с точки зрения либерализма друга декабристов. Едва вступив на персидскую землю, он уже восклицал: «Рабы, мой любезный! И поделом им. Смеют ли они осуждать верховного их обладателя» (Путевые письма, 10 февраля 1819 года.). Пусть в Тавризе мелькнет случайно живое увлечение (малоизвестный эпизод с героиней-француженкой) или соберется компания по-своему интересных людей (

О пестром европейском обществе в Тавризе тех времен см. заметки английских путешественников в Rilter. Erdkunde, IX, 1840, 880; на одном вечере присутствовало 26 гостей, принадлежавших к 13 национальностям.) — все это мимолетные проблески; а восточная тягучая обыденность, оттеняемая казенной работой, царит над всем, и не лежит к ней сердце Грибоедова.

Кажется, нет выхода из лабиринтов закоулков, извивающихся среди высоких земляных стен бесконечного восточного города. На закате солнца одна в Тавризе прогулка — по плоской крыше своего дома. Как в клетке, стучат шаги по небольшому глинобитному квадрату. На юге блекнут редкие снега Сахенда, над верхними садами высятся рыжие скалы, и лишь на север — к России — тянется широкая равнина. Когда в городе засветятся огоньки, потянет дымком очагов и на соседних дворах зашевелятся женские тени, еще ярче чувствуется заколдованный и непроницаемый круг восточной жизни.

For East is East, and West is West,

And never the twain shall meet.

Перед глазами невольно встает грозная твердыня московских устоев, светлые проблески дружбы, непонятость, промахи, обиды сердца, «мильон терзаний»... Даже во сне видится далекая и волнующая столица. Вот праздничный вечер, ряд зал, «Длинная боковая комната», и дружеский голос у самой щеки мягко корит за леность.

«Вынудили у меня признание, что я давно отшатнулся, отложился от всякого письма, охоты нет, ума нет — вы досадовали. — Дайте мне обещание, что напишете. — Что же вам угодно? — Сами знаете. — Когда же должно быть готово? — Через год непременно. — Обязываюсь. — Через год, вы клятву дайте... — И я дал ее с трепетом... В эту минуту малорослый человек в близком от нас расстоянии, которого я, давно слепой, не довидел, внятно произнес эти слова: «Лень губит всякий талант»... А вы, обернясь к человеку: «Посмотрите, кто здесь»... Он поднял голову, ахнул, с визгом бросился мне на шею... дружески меня душит... Катенин... Я пробудился.

Хотелось опять позабыться тем же приятным сном. Не мог. Встав, вышел освежиться. Чудное небо. Нигде звезды не светят так ярко, как в этой скучной Персии. Муэдзин с высоты минарета звонким голосом возвещал ранний час молитвы, ему вторили со всех мечетей, наконец ветер подул сильнее, ночная стужа рассеяла мое беспамятство, затеплил свечку в моей храмине, сажусь писать и живо помню мое обещание: во сне дано — наяву исполнится» (Письмо князю А. А. Шаховскому, Тавриз, 17 ноября 1820 года, час пополуночи.).